Парень встал, повернулся лицом вперед и долго смотрел на волнующиеся клубы дыма.
— Горит там что, Петра?.. Пожар?
— Може, пожар, а може, леса горят — не впервой.
— Ох, не леса — жилье горит... То люди, то Москва огни распустила...
— А може, и Москва... Она, проклятая, что твой татарин...
— Так мы опоздали?.. Господи! Помилуй!
— Для-че опоздали!.. Нагоним живой рукой...
— Ох, не нагоним, соколик!
Девушка быстро схватила в руки весла, метнула их в воду, налегла раз, два, три — и лодка затряслась и запрыгала под сильными взмахами весел. Откуда взялась сила в молодом существе, которое за минуту казалось таким тихеньким и слабым...
— Ишь ты... ай да ну!.. Ай да дюжая! — любовался и недоумевал парень.
Лодка неслась быстро, а еще быстрее летела северная весенняя ночь — ночь Ярилы. Восточная половина неба становилась все яснее и яснее, и тем отчетливее двигались по небу, как живые, клубы дыма, верхние слои которых уже начинали принимать бледно-алые оттенки.
Вот-вот настанет утро, выглянет солнышко, и будет уже поздно...
Девушка еще сильнее налегла на весла.
— Ну и дюжа же... Эх, чтоб тебя!
По небу, через озеро, летели какие-то черные птицы. Они, видимо, летели туда, где клубились и восходили к небу облака дыма.
Птицы обгоняли лодку...
— То воронье, чаю?
— Воронье... ишь, взапуски, умная птица...
— А для чево? Что им там?
— К солнушку. Они вот так-ту всягды... На солнушко.
— Что ты, Петра! Это не к добру. Они мертвеца чуют... корм...
Девушка задрожала. Она не чувствовала рук — точно одеревенели они... По озеру прошла рябь, что-то пахнуло в лицо... Ильмень то там, то тут становился точно чешуйчатым.
— Утренник пробег — утро скоро. Ох, не угодим!
— Не бойся, скоро и к Ловати подобьемся. Наши поди дрыхнут: к утру сладко спится.
И парень зевал и крестил рот. Ему вспомнился их рыбацкий шалаш: как бы теперь он славно спал, укрывшись теплым кожухом... А там заварили бы с отцом уху, похлебали бы горяченького, да и на работу... Нет, сегодня праздник — Иван Предтеча...
Виден уже был берег и выдавшаяся в озеро длинная коса, поросшая тальником. У берега стлался над водою и как бы таял беловатый туман. Дым становился багровым и медленно редел.
— Ну, вот и угодим-ста — вон берег... И туманок подымаетца...
— Что ты! Что ты, Петра, с ума сошел?..
Парень спохватился и перестал петь. На берегу вдруг из-за тальника выросла человеческая фигура, закутанная в охабень[58]. На голове ее что-то блестело.
Увидав лодку, неизвестный человек приблизился к берегу. Выткнувшееся из-за горизонта солнце позолотило высокий заостренный еловец его шлема...
— Эй, лодка! Кто там? — послышался оклик.
Девушка вскочила, испуганная, дрожащая. Она, казалось, глазам своим не верила, или то, что она видела, казалось ей сном, привидением. Человек в шлеме, стоявший на берегу, был не менее ее поражен.
— Горислава! Ты ли это!.. Как сюда попала?
— Греби! Греби к берегу! — торопила она парня.
Лодка пристала. Девушка, как кошка, выпрыгнула из лодки. Стоявший на берегу человек распахнул охабень, скрывавший половину его лица и рыжую бороду. Это был Упадыш.
— Горислава! Что с тобой?.. Почто сюда приехала?
— Я... я от бабушки...
— От бабушки? За коим дилом?
— Я... не от бабушки... я сама... я слыхала... ненароком... Ох, Господи!
— Что слыхала? Сказывай...
— Москва... Москва там в Русе... Она утром, отай, ударит на вас... всех посечет... Ох, что это?..
Вдруг произошло что-то необыкновенное... страшное, точно земля и небо задрожали и застонали от каких-то неистовых, нечеловеческих голосов и кликов.
