— Звезда бо от звезды разнствует во славе, — погнался было за ним один боярин, но запнулся. — Такожде и... по мощам судя... звезда от звезды, значит... потому... потому коли звезда... ну, и значит, сказать бы, махонька... Варлаам, сказать бы...
Великий князь задумался. Упрямство Новгорода давно сердило его; но он не показывал этого. Он никому сроду не показывал своей души, а тем паче сердца — есть ли оно у него. Он ничего не предпринимал сам, ничего не начинал, но подводил так, что другие начинали, а он их только прихлопывал, говоря: «Вы того хотели — на то воля Божия»... Во всяком деле он как бы был исполнителем «общаго хотения»; он во всем советовался с матерью, с братьями, с боярами, всех выслушивал, каждое их слово заносил в свою память, десять раз взвешивал его, перевешивал, уважал чужое мнение, каково бы оно ни было, держась пословицы «Все умнее одного», часто повторял, что «у всеа Русии голова больше, чем у ея государя», и всегда дела его были как бы отголоском, исполнением заветной думы «всеа Русии». Только прислушиваясь к голосу «всеа Русии», он сумел «собрать» ее воедино...
Так и тут, у гроба Варлаама. Он глубоко верил божественной силе мощей. Ему казалось, что если он вынет из-под спуда мощи Варлаама-угодника и почтит их, как он почитал мощи московских святителей, — Варлаам будет его невидимым союзником и сломит «рог» упрямого Новгорода... Окружающие его бояре поддерживали в нем это запавшее в него хотение. Значит, так надо: он даст Новгороду сокровище нетленное и славу — он
Он решился. Тотчас же приказал он позвать монастырских каменщиков с ломами, заступами, лопатами и велел при себе отрывать мощи угодника.
Глухо стучали о каменный помост тяжелые железные ломы и отдавались в куполе храма, нелегко поддавался он усилиям рабочих. Гранитные плиты помоста то и дело брызгали искрами. Игумен и монахи, стоя в стороне, при каждом ударе лома, испуганно крестились и вздыхали, точно железо било их по сердцу. В церкви в короткий декабрьский день все более темнело: свечи у образов чуть теплились и бросали длинные тени от раки Варлаама, от аналоев, от бояр, стоявших полукругом, от черных фигур монахов. Все лица казались бледными, мертвенными. И лицо великого князя было сумрачно-бледное...
Он думал: хорошо ли он поступает, что, не узнав воли самого святителя, дерзнул потревожить его прах? А если святителю не приспело время выйти из-под спуда? Что, если поразит дерзкого своим гневом?
Ему стало страшно. Чернецы, смущенно стоявшие в отдалении, казались ему какими-то призраками, тенями. Из-под железных ломов все более и более сверкали искры. Где-то над церковью каркал ворон, и великому князю слышалось, будто бы он человеческим голосом выговаривает какое-то слово.
Он глянул на лик Спасителя, тускло освещенный лампадкою. Кажется, что большие очи Христа смотрят с укоризною... «Зачем ты это делаешь? Кто благословил тебя?»
А стук ломов все глуше и глуше. Все глубже взрывается каменистая почва могилы святителя. Искры снопами вылетают из темного зева могилы...
«Зачем?.. Кто благословил?» Глаза Спасителя не отрываются от него, в душу смотрят...
Что-то треснуло в лампадке и вспыхнуло — и еще ярче, еще укоризненнее выглянул лик Спасителя из- за золотого венчика, словно из-под тернового венца. Глубоко смотрят божественные очи, все видят, они зрят незримое — душу его зрят... А какова его душа? Что в ней? Не мерзость ли запустения?.. — И он слышит, как волосы на голове становятся живыми, шевелятся, отодвигаются друг от дружки, словно сами себя боятся.
Каркает ворон...
От входных дверей отделилась какая-то тень и двигается, двигается ближе к разрываемой могиле...
Не сам ли святитель?.. Не пришел ли он взглянуть, что делают с его вечным жилищем?..
— За что вы лице его взяли? — шепчет тихий голос.
— О-ох! Преподобие, помилуй! — слышится стон из среды чернецов.
Густая белая пыль выходит из отверстия ямы, точно дым... Не дым ли это... Не огнь ли поломя?
Церковь колеблется... Каменные плиты под ногами двигаются... Свечи и лампады тускнеют и колеблются — и лик Спасителя отделяется от стены...
Что это?.. Это не чернецы... Их лица мертвые... И у бояр мертвые лица, и у Степана Бородатого...
Опять каркнул ворон у самого окна... Что это?.. Он каркает: «Варлам! Варлам!»
Дым, дым... огонь из могилы...
— Господи, помилуй!.. Точно — дым и огнь.
Великий князь затрепетал — первый раз в жизни он почувствовал неодолимый ужас.
— Бросьте! Бросьте! Не копайте! Господи! Помилуй нас... Чудотворче Варлааме! Прости мя, грешнаго...
И, точно гонимый невидимою силою, он бросился из церкви, стуча жезлом о каменный помост... «Господи! И тут пламя!» Из-под железного наконечника жезла вылетали искры...
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости... Ох!
— Что это?
Бояре, при всей своей татарской солидности и холопской важности, также испуганно метнулись за великим князем, словно овцы, крестясь и повторяя: «Охте-хте! Батюшки! Свят... свят... свят!»...
А великокняжеский жезл все стучит о гранитные плиты помоста церковного, паперти, крыльца, и огненные брызги по пятам преследуют беглеца...
— Чур... чур... чур!.. Охте нам! Охте!
В конце каменных мостков, ведущих из монастыря, великокняжеский жезл в последний раз ударяется о гранит и извлекает из него искры...
