подозрительно потому, что если их слишком много, то скорее всего их нет совсем, но я же имею… Господи, Отче наш, у меня их много, много, — и все-таки… не настолько много, как раз в меру, хотя у меня могут спросить: что это за причины, которые никогда не приводят к следствиям? Что это за масса, которая никогда не приходит в движение? Но у меня их много, много, много, и кто станет порицать меня, если я проскочу сейчас мимо жалоб, как под «кирпич», не замеченный на повороте? Видения. Ни больше ни меньше. Тьфу! Бред собачий! Видения чего, скажите на милость? Никогда она не видит богов или богинь, каких-нибудь ангелов или купидонов, обнаженную красоту, голую правду, ни лучика света вроде звездного семени, льющегося в окно, у которого она сидит, ни одной парки либо фурии, ни вампира-нетопыря, с плоским мохнатым лицом, как у Белы Лугоши… это некто и нечто, все сплошь без имен… хоть бы там какой завалящий демон затесался, безработный или свободный от вахты, которому делать нечего, кроме как визиты ей наносить… Нетушки. Пу-у-у-у-стоты, парень. Пу-у-сто-о. Стены придвигались, наливаясь кровью, как индюк, а потолок провисал над головой, словно набухшая дождем туча. Наверно, очень утомительно так долго сохранять неподвижность, подумал он, ведь она еще жива, тогда это будет покой, неподвижность, молчание — в смысле когда умрет. А тут сплошное напряжение, грохот, нарастающий вой, который заполняет все пространство вокруг. Отец небесный, с нею все в порядке. То есть она больна, и душа ее — как галька на мысу Код, но с нею все в порядке. Никакого пульса, как ни щупай. Грудная клетка неподвижная и холодная, как плита, в которой неделю не топили. Выходит, больна. Все нормальненько. С нею все в порядке. Голоса, сказала она. Послания. Ладно, пусть послания. И где же они, а? На что они годны? Сопли и вопли из «Сиротки Энни», хныканье о потерянной собачке, рев в три ручья из-за того, что мальчики ушли на войну, тревога за мужчин — невоспитанных бесчувственных мужей вроде меня, грубиянов-братьев, неверных ухажеров, ненадежных компаньонов, изолгавшихся любовников, — сплошной скулеж и стоны. Ни малейшего намека на сладкий грохот кеглей, волнующий полет почтового голубя, утешительное погружение зубов в булочку, ни листочка с древа познания, ни шепота из страны морали, даже никаких полезных советов по домоводству — просто спиритический телеграф, потому что только болезни требуют посланий различной длины и сложности — ежеминутные показания приборов, ежечасные бюллетени, ежедневные итоги, еженедельные сводки — а всякая болезнь каким-то образом является триумфом духа, особенно гайморит и мигрени, вроде статических помех на радио, головные боли, от которых голова так электризуется, что волосы становятся дыбом, и все это вконец доставало мистера Гесса, он обхватывал голову руками и стонал, почти скулил, а его супружница между тем чувствовала тошноту, или головокружение, или падала в обморок, мягко опускаясь на пол, как платье, бывает, соскальзывает с вешалки. Еще следовало добавить выделения, менструальные боли, бели — сплошной туман из звуков. Мистер Гесс терпеть не мог думать о других людях и не умел — не решался — расспрашивать; тем не менее накопил достаточно информации, чтобы понять: эфирный мир, столь любимый его женою, — всего лишь отвратительно склизкое тело, сплошные ужимки и прыжки, вроде как сопение и пыхтение запыхавшегося и сопящего человека. Книги, с которыми он консультировался, сходились по сути вопроса, но почти всегда разнились в деталях. Одни говорили о школе танцев, о вибрации паров или колебаниях скальной породы; другие сравнивали с полосами на ткани, с уходящими вперед часами, с облаками в комнатах, с озоном от удара молнии, встречались ахи, охи, вздохи и даже яблоки, отдыхающие от своих сердцевинок. И получалось, что самые молчаливые вещи в природе — самые звучные, они пребывали в равновесии и неподвижности, как бильярдные шары перед ударом, равные между собой и одинаковые настолько, что невозможно отгадать, откуда прилетит послание и по какому наклону покатится. Царапанье, трение, потертость: именно эти изъяны, это нездоровье, это нарушение распорядка дня вызывало возмущения — например, несварение желудка, артрит, эпилепсию, язву, и Гесс иногда чувствовал, что если мир вдруг замолчит, то и жена умолкнет. Увлеченный надеждой, он перестал заводить часы, хотя жена утверждала, что они по-прежнему отмеряют время, и это была еще одна причина, заставлявшая его ставить на краны двойные прокладки, заливать смазкой дверные петли, точить карандаши в ладони и выносить веши из дому только тщательно завернутыми. Он давным-давно бросил курить — Элла жаловалась, что каждая затяжка напускает туману в доме, а каждое колечко дыма воет, как туманная сирена. Теперь он уходил в гараж и там скрежетал зубами. Элла, спрашивал он, со всеми твоими заморочками насчет духа, откуда в тебе тогда столько физиологии, а? И кишки у тебя, и голова болит, и почему ты так упорно прислушиваешься ко всему земному? И почему вы все так уродливы? Да-да, то плосколицые и жирные, то тонкогубые и тощие, желтые или серые как порох, с волосами то скудными, то сальными, почему вас много таких, ваши зубы расшатаны и готовы просыпаться изо рта, как бобы, вы не элегантны, не дородны, не деликатны, не скромны, да-да, мадам, зато покрыты бородавками и жировиками, пятнами от больной печенки, у вас взбухшие вены, а то и красные глаза альбиноса, аллергия ко всему на свете, нервозные и тошнотворные, с грудями плоскими и сморщенными, как спущенные шарики, или расплывшимися и обвисшими, как вымя, почему? Вас пьянит чужое отвращение, ведь так? И всякая боль для вас — благословение, долгожданная награда, вроде значка бойскаута-отличника. Гордые и заносчивые, как сама Красота, избалованные, словно царица Савская, да только вот диво, если вы такие женственные, почему вас начисто не тянет трахаться? Сочности в вас не больше, чем в выкипевшей овсянке, даже у самых дородных, вроде мадам Бетц, не пузо, а корзинка для мусора, в самую июльскую жару, когда у всякой твари кожа скользкая от пота, вы под потом остаетесь сухими, ваши щели сомкнуты и схоронены в таких же потно-сухих интимных зарослях, словно ракушки в иле! И у вас хватает наглости презирать меня за то, что я рад хлебнуть пива в кегельбане или поиграть кулаками! Из-за этого Элла единственный раз в жизни осмелилась даже замахнуться на мужа, ну и что ему оставалось делать, как не врезать ей разок хорошенько, но, Господи, ведь с нею действительно бесполезно говорить, в нее не вобьешь никакого вразумления, потому что она не желает слушать. Она слышит, как движутся мышцы в моих челюстях, она способна расслышать, как седеют мои волосы, микрон за микроном; она затыкает уши, когда у меня бурчит в животе; когда я краснею, она утирает пот со лба; часто я слышу от нее эту песню: она-де чует все это, голоса всех частей тела, потаенных и открытых для общего обозрения. Но не желает уделять внимание ни мне, ни любому другому официально признанному голосу. Господи, серьезно сказал мистер Гесс, у меня есть основания считать, что она совершила прелюбодеяние с канализационной трубой! Как она замахнулась на меня кулаком в тот единственный раз, и выпалила что-то высокопарное и заковыристое, как в довоенном театре! Весьма любопытно, ты только представь себе, как она собирала себя, так сказать, по частям, хватаясь за разные плоскости одежды: воротник, карман, рукав — все двигалось врозь, расползалось, словно муравьи, но потом сцеплялось, мягкое и одновременно жесткое — мама родная, так росло бы пугало огородное, если бы оно могло расти, а рот ее раскрывается так, что пончик или тост в уголке спрячется, и мышцы на шее напрягаются, и вены синеют, набухая, и крик накапливается на кончике языка, и наконец срывается — толчками, рывками, как если бы она поднималась с пола: «Яааа — хочууу (это упор, на котором звук загибается, как носки лыж) — быыыыыыыыыыыыыть (так в кино воют монстры, когда им суют под нос крест) сво-о-бооод-ноооооой!!!» Ха-ха-ха! «Я хочу быть свободной»! Не от меня, машинально ответил он, не-от-ме-ня, сказал он с серьезностью столь глубокой, что никакого лота не хватило бы измерить эту глубину; не от МЕНЯ, выкрикнул он и одарил ее новой оплеухой, покрепче первой. Какого еще черта тебе нужны карты, если ты и так все слышишь? Гороскопы, магические числа, счет слогов, обрывание лепестков или прыг-скоки к этой мастерице по кофейной гуще, мадам Бетц… Строишь из себя цыганку, а выходит цыганщина, и все это только затем, чтобы доказать конкурентке, что ты — более искусная ведьма? Разве она не обозвала тебя завистливой бабой, что я имел счастье слышать собственными ушами? И не мне ли пришлось ее осаживать? Вы отлично справляетесь, вы, мистические дамочки, претендуя на знание материй столь деликатных, что их самих и не видно, зато сквозь них все видно, как через нынешние трусики. Ну так вот что я тебе скажу: всего этого не существует! А что существует? Тоже скажу: например, существую я. Я СУЩЕСТВУЮ. А она, лежа на полу, улыбнулась, и улыбка ее была сладкой и тягучей, как сироп, и полна такой жалости к нему, что хотелось ее убить. И он таки пнул ее основательно ногою; ощущение было такое, словно нога угодила в груду белья. Мысль о том, что его супружница издевается над чем-то таким, что считает своим он, Гесс, прозванный партнерами по кеглям Дыроколом, бесила его… унижала… он не мог смириться с нею. Нет, Господи, если честно, наш брак не был удачным. Мы просто жили вместе, близко, но каждый сам по себе, как два растения на одной грядке, отбирая друг у друга почву, воду, воздух и прочее, до чего могли дотянуться, ну конечно, изредка встречаясь, как листья в куче, скажем, за завтраком или в постели — ха-ха-ха, — но не прикасаясь, если не считать моментов, когда я ее отделываю, но и это случается редко, она за этим следит, наверно, заранее отгадывает, в какие дни я распалюсь, да, милые мои, это верно, как дважды два, — у нее выскакивают
Вы читаете Картезианская соната
