со своим братом; в этом и заключалась цель загадки, заканчивающей первую книгу, загадки, которую брат Жан преподносит как интерпретацию пророчества главы LVIII; но само это пророчество не содержит ничего загадочного и является весьма прозрачным объяснением «Целительных безделушек» фанфрелушей и того, что произойдет в 1800 году. Пользуясь своим излюбленным методом, Рабле называет вполне определенную дату в одном месте, а связанные с этой датой факты и события — в другом, так, что они дополняют друг друга:
Мы надеемся, что читатель сможет посмотреть на это пророчество другими глазами. Хотя оно и связывается с началом XIX столетия, Рабле не заглядывал так далеко и предсказывал всего лишь распространение протестантизма, которое приведет к тому, что Франция в течении сорока лет будет залита кровью; королева Маргарита хотела этого избежать.
Католик Гаргантюа связал это пророчество с раскрытием и утверждением (упадком и восстановлением) божественной истины, и это совпадает с идеей самого Рабле: «Клянусь святым Годераном, я эту загадку совсем по-другому толкую! — воскликнул монах. — Это же слог пророка Мерлина! Вычитывайте в ней любые иносказания, предавайте ей самый глубокий смысл, выдумывайте сколько вашей душе угодно — и вы, и все прочие, а я вижу здесь только один смысл, то есть описание игры в мяч, впрочем, довольно туманное».
Король преследовал ложи друзей гугенотов (parpaillots). Кажется, что этимология этого слова восходит к выражению «друзья мягкой стороны ладони» (amis parpaillots — amis part pelotte), и они, как говорят, собирались вместе под предлогом игры в мяч; однако подлинный мистический смысл этого выражения следует читать как «Приап борется» (Priape lutte). Королева Наваррская была посредником для своего брата, который добивался у Кристофа из Рима (папы) оправдания Лютера; она добавила к его просьбе, что людей, чьим знаменем была Библия, не следует заставлять отрекаться от веры и что их имущество не должно быть конфисковано государством.
По стилю и по искусству композиции его первая книга является одной из самых совершенных книг, которые когда-либо были написаны. Все характеры ее персонажей, как и в трех книгах о Пантагрюэле, отличаются чрезвычайным правдоподобием; он нигде не изменяет рецептам мэтра Орибуса, и тайнопись не преобладает в этой книги так, как в «Сне Полифила», что делает чтение последней просто невозможным. Если сравнить эту книгу, посвященную Кварте, с той, которая была добавлена в честь Квинты, то разница настолько бросается в глаза, что их нельзя приписывать одному и тому же автору. Впрочем, Рабле сам решил этот вопрос описанием своего Телемского аббатства, в сравнении с которым дворец Энтелехии выглядит всего лишь бледной копией, о которой не стоит и говорить.
Пятая книга «Пантагрюэля»
Часто сравнивали друг с другом Рабле и Аристофана, имея ввиду как вольность в выражениях, так и величие и глубину мысли; однако условия, в которых творили эти два величайших гения, не имеют между собой никакого сходства.
Афины представляли собой демократию живую и прозрачную во всем, как ясный день; женщины, если не считать гетер, выполняли в этом обществе только роль кормилиц; никто из граждан не стоял на общественной лестнице выше или ниже других; отсюда следовало абсолютное отсутствие тайны в частной жизни. Поэтому намеки, которыми переполнены комедии Аристофана, никогда не обращены к кому-либо лично; они имеют отношение только к Элевсинским мистериям, настоящему национальному масонству, в которое не мог быть посвящен тот, кто не был гражданином Афин, и, таким образом, вся соль шуток Аристофана заключалась в описании изумления союзников афинян и рабов, которые присутствовали на этих мистериях, ничего в них не понимая. (…)
Совсем по-другому все складывалось у Рабле. Разумеется, и в его времена существовало такое же национальное масонство, как Элевсинские мистерии, столь же хорошо организованное, объединявшее в ее профессиональные корпорации, именовавшееся а мастерами, мэтрами. Все посвященные свободно общались друг с другом при помощи системы знаков, иероглифов, чей смысл никогда не открывался непосвященным, то есть профанам. Посвященные использовали этот тайный язык не только для того, чтобы переписываться с королями или критиковать их действия, но и для того, чтобы передавать друг другу новости королевского двора; отсюда пошло выражение «королевское искусство», которое означало искусство тайнописи и до сих пор сохранилось в современном масонстве, тогда как греки называли это искусство языком богов. Нельзя подобрать выражение, которое лучше охарактеризовало бы различия между двумя эпохами, чем это: Аристофан занимался тайнами богов, Рабле — тайнами королевской семьи.
Если сочинения кюре из Мюдона имели такой необычайный успех у его современников, то этот успех меньше всего был вызван теми восхитительными страницами, которые сегодня привлекают к себе наше внимание. Причиной этого успеха были те стороны его произведений, которые нам уже совершенно непонятны, но которые были легко доступны посвященному и рассказывали ему о тайнах двора Франциска I. Четыре книги Пантагрюэля, принадлежащие перу Рабле, представляют собой, таким образом, серию политических памфлетов, вот их краткое содержание.
Первый из этих памфлетов, считающийся сегодня второй книгой, был написан по инициативе королевы Наваррской, сестры Франциска I, против королевы Элеоноры Австрийской, сестры Карла Пятого, поручившего ей функции шпиона. Поэтому, когда читаешь одну из глав «Гаргантюа и Пантагрюэля», невозможно не рассмеяться до слез, представив именно ее в облике дамы из высшего парижского общества.
Второй памфлет, также инспирированный королевой Наваррской, посвящен главным образом Телемскому аббатству, олицетворявшему тенденции к лютеранству, выраженные весьма неопределенно, и вполне откровенное эпикурейство Маргариты. Это единственная часть шедевра Рабле, где можно найти какую-то дидактику; однако теория квинтэссенции, которая в те времена представляла собой самую настоящую религию почти для всех аристократов Европы, показана здесь не только свой абстрактной стороной; хотя, вынужденный под страхом виселицы или под страхом костра пользоваться языком иероглифов, писатель, кажется, не испытывает никакого энтузиазма от подобной схоластики. Он, конечно же, предпочел бы писать открытым текстом; однако в таком случае его шедевр вряд ли бы до нас дошел.
Третья книга увидела свет после смерти королевы Наваррской, а четвертая — после смерти Франциска I; эти книги отличаются наибольшей остротой и исторической ценностью, так как в них содержится описание войны андуйев, о которой нельзя отыскать никаких сведений в мемуарах того времени.
