становились событием. Именно оттуда привозили самое лучшее вино, самые тонкие и красивые ткани, самые искусные изделия из золота и серебра. Многие даже считали, что Царьград располагается не на этом, а уже на том свете.
Зачем приезжий явился к Бранеславу, тоже понимали все, кто уже бывал в торговых городах. Никто не заставлял и не обязывал чужеземцев приносить жертвы местным богам – это, в конце концов, их личное дело. Но они должны были отдавать себе отчет, что боги этой земли, ничего от них не получая, их не защищают. А значит, вздумай кто-то из местных удальцов отнять у приезжих товары, корабли, свободу и саму жизнь, местные боги будут, разумеется, на стороне своих. Поэтому приезжие, если, конечно, у них есть голова на плечах, а не только кошель на поясе, торопились принести жертвы местным богам, едва сойдя на берег, промедлив лишь настолько, чтобы узнать, какие дары и жертвы богам наиболее угодны. А самые умные давным-давно придумали приносить жертвы совместно с главным из местных удальцов, для чего ему предварительно приходилось подносить подарки. Зато после совместного жертвоприношения и попойки, которой оно обязательно сопровождалось, главный удалец уже не пылал жаждой грабить приезжих и даже мог защитить их от остальных. А если все-таки дойдет до столкновения, обе стороны будут равны перед богами, и еще неизвестно, чьи жертвы им больше понравились.
– Что он говорит? – Бранеслав недоуменно нахмурился.
– Никтополион, – так же неуверенно отозвался гость.
– Он цареградец, то есть ромей, они себя сами так называют, – сказал Зимобор. – И зовут его Никтополион, вроде того.
– А ты понимаешь по-ромейски? – Бранеслав посмотрел на него. Пожалуй, сейчас он впервые заметил Зимобора. – Как тебя зовут?
– Ледич, – торопливо подсказал Хват.
– Ледич. Так ты понимаешь по-ромейски? Откуда? Ты там был?
Зимобор пожал плечами:
– Нет, не был, а учили меня когда-то. Но я мало что помню.
– Ну, хоть что-то. А то как же я буду с ним объясняться? Я собирался сходить в Царьград, но пока у меня в дружине нет ни одного человека, который понимал бы по-ромейски.
Зимобор действительно когда-то учился греческому языку. Зачем – он и сам не знал. Со времен деда, если не прадеда, на княжьем дворе хранился сундук, неведомо кем и зачем привезенный, – из резного дерева цвета густого меда, отделанного полосками резной кости, гладкой и нежно-желтой. В семье жили воспоминания, уже почти легенда, что лет триста назад кто-то из предков ходил войной на греческие земли и привез оттуда огромную добычу – множество больших золотых и серебряных кувшинов, кубков, чаш, широких блюд, обручьев, перстней и прочего такого. Почти все это уже куда-то делось, остались только пара старинных кубков и еще одно блюдо – в святилище. Уцелел еще этот сундук, а в сундуке книги – большие, ровно обрезанные листы тонкой, хорошо выделанной телячьей кожи, сложенные вместе и покрытые сверху и снизу досками. У некоторых доски давно были оторваны – должно быть, кого-то прельстили золоченые накладки переплета, – листы рассыпались и лежали беспорядочной кучей. На кожаных листах тянулись длинные ряды букв, похожие на причудливый узор, в основном черные, а некоторые, самые большие, – красные.
Зимобор и Избрана, еще будучи детьми, как-то нашли этот сундук среди всякого хлама и полюбили рассматривать чудные листы. Больше всего их привлекали рисунки. И, не зная языка, легко было догадаться: вот князь в богатом красном платье сидит в своем тереме, вот два войска собрались на битву, вот огромный орел уносит куда-то девушку, а ее распущенные волосы достают почти до земли, а вот герой сражается с чудовищем, похожим на медведя с гладким телом и огромной лохматой головой.
Кстати оказалось, что один из ключников княжьего двора, по прозвищу Волчий Глаз, умеет читать эти буквы. То ли он сам был родом грек, то ли когда-то давно попал туда в рабство, а потом кто-то его выкупил и привез назад – этого Зимобор и тогда толком не знал, и теперь не помнил. Избране до смерти хотелось узнать, что за девушку уносит орел и удастся ли ей спастись, и Волчьего Глаза призвали пересказать княжеским детям царьградские сказки. Сначала дети просто слушали, потом стали сами понемногу разбирать. Избрана узнала все про орла и успокоилась, а Зимобор втянулся и через какое-то время уже сам читал про войны и подвиги героев.
Ключник давно умер, сундук с книгами был забыт подросшим княжичем вместе с прочими игрушками, но сейчас, при виде этого смуглого чернобородого лица, Зимобор вдруг так ясно вспомнил все это – повалушу над материнской спальней, где вместо сена хранили всякую рухлядь, которая вроде и не нужна и вроде жалко выбросить, сундук и его бронзовые запоры, когда-то взломанные и не починенные – не нашлось умельцев; Избрана, десятилетняя девочка, уже красивая, с упрямым и гордым личиком и роскошной косой, ее пронзительный визг, когда он своими испачканными в пыли руками задевал ее нарядные цветные рубашки; Волчий Глаз и его густые, сросшиеся брови, за которые он получил свое прозвище, его глухой голос, корявый палец на строчке. «
– Ты такой умный, оказывается, тебе шлем не жмет? – заботливо поинтересовался Хват, но на лице его читалось убеждение, что хорошему воину такая премудрость совсем ни к чему и только зря обременяет голову.
Зимобор и сам уже жалел, что такой умный. У княжича Бранеслава в детстве не нашлось ни сундука с заморскими книгами, ни Волчьего Глаза. По-гречески он совсем не понимал, и Зимобору пришлось весь день просидеть между ним и гостем, переводя вопросы и ответы. В общем, ему и самому было бы любопытно побеседовать с человеком из такой далекой страны, если бы не приходилось каждое слово пересказывать на другом языке. Царьградец оказался весьма любознателен, но расспрашивал он не о товарах и ценах, как всякий торговец, не о дорогах и пошлинах. Его привлекали более возвышенные предметы: общественное устройство здешних земель, порядок управления, деяния богов и обычаи служения им.
– Значит, земледельцы в вашей стране платят дань царю и знатным людям? – спрашивал он, а Зимобор отчаянно пытался вспомнить нужные слова. Иногда он путался, принимая имена древних князей за само слово «князь», но Никтополион, к счастью, был образованным человеком и догадывался, что он имеет в виду. За время долгого путешествия по Днепру и Волхову он набрался кое-каких славянских слов, так что худо-бедно объясниться было можно.
– Да, – охотно объяснял Бранеслав. – Каждый бонд платит своему хевдингу десятую часть своих доходов ежегодно. А когда конунг приезжает собирать дань, то ему каждый мужчина отдает барана или его стоимость в тех товарах, которыми располагает, – рыбой, шкурами, маслом, железом. Каждая свободная женщина отдает горсть пряденой шерсти, сколько можно захватить рукой. Но и каждый хевдинг отдает конунгу десятую часть своих доходов, и на эти средства конунг содержит свой хирд, то есть дружину, семью и челядь.
– Выходит, что земледелец платит двоим, а царь получает с двоих?
– Да. А хевдинг с одного получает и одному платит, но ведь потому Хеймдалль и поставил ярла между бондом и конунгом[43].
– А как же боги? От кого средства получают храмы? Их выделяет царь?
– Нашим храмам не нужны особые средства. Никто не живет в них постоянно, каждый сам приносит те жертвы, какие считает нужными.
– Но ведь нужно уметь это делать.
– Разумеется. Знатного человека этому учат.
Назавтра царьградец все увидел сам – и большое святилище Бирки, деревянный храм, украшенный искусной резьбой, и каменные жертвенники перед деревянными идолами богов с тяжелыми бронзовыми гривнами на шеях. Неудивительно, что вид у гостя был подавленный и встревоженный: мощные, грубоватые, но от этого еще более впечатляющие изваяния возвышались над жалкой человеческой толпой, словно бы держали на себе небо и властвовали над землей.
Бранеслав сам принес жертву: сперва оглушил черного бычка особым каменным молотом, потом бронзовым ножом перерезал ему горло, потом окропил кровью, собранной в особые жертвенные чаши, идолы богов, землю святилища и свою дружину. Никтополион вздрогнул, когда капли еще теплой крови
