И даже сейчас, столько времени спустя, под чужим небом, Зимобор отлично помнил чувство, переполнявшее его вблизи Богини, – горячую и всепоглощающую любовь к ней. Он ничего не хотел просить у нее, ни о чем не хотел спрашивать – все существо его стремилось только выразить ей его любовь, такую сильную, что по спине пробегала дрожь, а в глазах выступали слезы. Наверное, и здесь, в земле свеев, правит та же Великая Богиня, только под другим именем. Должно быть, когда-то она правила и землей ромеев, но как давно она ушла оттуда, забытая неблагодарными детьми!
Как объяснить это все? Хотя бы себе, не говоря уж об этом царьградце? Как найти такие слова – на чужом полузабытом-полувспомненном языке, в конце обильного жертвенного пира?
Грек тоже молчал. Его народ был очень стар – еще две тысячи лет назад, когда славяне жили лесными родами, считали родство по материнской линии, пахали пашню сохой из лосиного рога, брали в жены своих сестер, а всякого чужака считали лесным духом, жители Эллады уже строили города на холмах, беломраморные храмы над теплым морем, собирались на площадях, чтобы поспорить об искусстве управления государством, за счет города снаряжали корабли для исследования новых торговых путей. Их мир был давно освоен, нанесен на карты, образцы которых они взяли у еще более древних и умудренных народов, и очищен от чудовищ, изгнанных за границы известного пространства. Подвиги их древних героев, высохшие и потускневшие, стали только рисунками на запыленных черепках, и в их подлинность не верили даже дети. Деяния их богов давно служили только источником сюжетов для комедий и ничем не отличались от ежедневных забот любого городского судьи: воровство, грабеж, месть, совращение, мошенничество… Человеческий дух давно перервал живую пуповину, соединявшую его со вселенной. Теперь земля и небо стали для него лишь зеркалами, в которых он видел одного себя. Конечно, ему и бог понадобился новый. Один, как один во вселенной сам новый человек.
Но славян этому богу пока было нечем привлечь. Они еще помнили, как тот свет, страну мертвых, сознание дедов помещало за ближайшую реку, потому что текучая вода считалась неодолимой преградой – гранью миров. Не как сказки, но как живые родовые предания они помнили те трагедии, которыми сопровождался переход от внутриродовых к межродовым бракам. Они расселялись, двигаясь
И от любви к ним, желая сделать их еще ближе, люди отдавали им самое дорогое – свои собственные чувства, мысли, переживания и сами судьбы, возвращая то, что было когда-то от них получено.
– Эй, ты чего? – Теперь уже Хват, которому не понравилось его слишком задумчивое лицо, пихнул Зимобора в бок. – Не спи – зима приснится, ноги отморозишь!
А Асмунд скальд, которому в руки всунули арфу, с пьяной торжественностью пел славу своему конунгу:
Вся дружина хором подхватывала припев, отбивая такт ладонями по столу, и на лице раскрасневшегося, пьяного, гордого и счастливого Бранеслава отражалось упоение, делавшее его поистине равным богам.
В начале месяца зернича длинная вереница кораблей отошла от пролива. Из тех ладей, что привезли кривичей, Бранеслав взял с собой только три самых больших, на которых плыл Доброгнев со своей дружиной, а отцовских три десятка распределили по своим двум кораблям. Один десяток во главе с Сулицей остался в Бирке охранять товар.
Зимобор и Хват со своими людьми оказались на двух «горынычах», среди дружины Бранеслава. Когда-то двенадцатилетний княжич приехал в Бирку с дружиной из тридцати отроков, которые взрослели и мужали вместе с ним. Из тех тридцати осталось всего девять человек, остальные за прошедшие десять лет погибли в разных битвах, умерли от ран или болезней. Нынешняя дружина Бранеслава состояла в основном из свеев, и недостатка в желающих служить Бранлейву ярлу не ощущалось. К нему шли охотно: он славился как вождь отважный и удачливый в битвах, щедрый и справедливый при дележе добычи, а ничего другого от вождя здесь и не требовалось.
Наблюдая за Бранеславом, Зимобор невольно качал головой. В единственном сыне Столпомира не осталось уже ничего славянского, ни единой пуговицы, даже не единой мысли. Он был истинным северным вождем, все его мысли были о славе и добыче, которые он умел завоевывать на море и на суше. Как он будет жить, когда вернется в Полотеск? И как Полотеск будет жить под его управлением?
Но нередко Зимобору приходило в голову: а что, собственно, ему самому-то мешает собрать дружину, поступить на службу к такому же варяжскому конунгу и добиться всего того же самого? В том числе и войска, с которым можно отвоевать Смоленск, как Столпомир когда-то отвоевал Полотеск? Ведь об этом ему говорила Младина, для этого она послала его к Столпомиру… Вот только Столпомир отвоевывал свою землю у чужих, а ему придется биться с кровными родственниками.
Однако сейчас, издалека, эта мысль не казалась ужасной. Гораздо ужаснее, будучи потомком богов и полноправным наследником престола, служить десятником, проверять ночные стражи и давать нахлобучку разгильдяю Свояте, который опять нанюхался порошка серых мухоморов – где только берет, подлюга! – потому что, дескать, хочет стать берсерком. Как будто мало Горяя, который и безо всяких мухоморов с одного удара приходит в такое бешенство, что не различает своих и чужих!
Несколько дней корабли шли на юг вдоль каменистых побережий, то на веслах, то под широкими полосатыми парусами. Кривичи весьма неуютно чувствовали себя на корабле, а для свеев он был все равно что дом родной: они не только спали и ели на нем, разжигая огонь под котлом на нарочно устроенной куче камней, но и упражнялись, сражаясь друг с другом, несмотря на качку, и даже показывали свою ловкость, бегая по веслам, вытянутым прямо над водой. Как они объясняли, это умение очень полезно во время боя. Хродлейв, сын Гуннара, с которым Зимобор делил скамью и весло, даже пытался рассказать какую-то очень смешную историю про другого хирдмана, Ульва, но слов не хватало, и Зимобор уразумел только, что тот однажды спьяну побежал как-то не так и ухитрился сломать своим весом аж два весла, причем не на своем корабле, а на чужом, после чего получил оба эти весла в подарок и волок их на себе до своей стоянки. Бранеславовы хирдманы сгибались пополам от смеха, вспоминая эту историю, а Ульв с тех пор так и носил прозвище Два Весла.
Зимобор запомнил много новых слов и мог уже вполне сносно объясняться с Бранеславовыми хирдманами. Названия разных частей вооружения он знал и раньше, но теперь выяснил, например, что шлем можно называть не просто «хьяльм», но и «хильдигьельт», что значит «боров битвы», или «хильдисвин» – «свинья битвы». Свинья в обоих языках, как ни странно, называлась одинаково. Он запомнил, что большой покой с очагом и скамьями, которые славяне между собой называли гридницей, здесь зовется «скали», или «эльдаскали», или еще «стова». Что хозяйка дома называется «хусфрейя», то есть госпожа дома, хозяин – «хусгуми», а вот «хускарл» будет совсем наоборот – раб. Что словом «спорд» можно назвать и рыбий хвост, и нижний край щита, а отсюда идет много шуток о «голодных берсерках», которые-де второпях спутали одно с другим (поскольку берсерки, приходя в боевое безумие, имеют обыкновение вгрызаться в собственный щит). Другие кривичи тоже попривыкли к языку и нашли себе приятелей, так что Зимобор не раз засыпал и просыпался под беседу вроде:
– Лейв, пойдем пить брагу!
– Сокол, уйди!
Уже заметно похолодало, близились зимние бури, Бранеслав купил для всех кривичей плащи из тюленьих шкур, с капюшонами, чтобы укрываться от холодных брызг. Кривичи сами, как и свеи, настолько провоняли рыбьим жиром, что перестали замечать запах, который поначалу казался им невыносимым.
– Вы теперь пахнете как мы, а значит, вы почти наши! – говорил Зимобору Хродлейв, дружески хлопая по плечу.
– Ликлиг тил тэс! – Зимобор улыбался. – Похоже на то.
Некоторые звуки ему еще плохо давались, но его понимали.
Торопясь поскорее увидеть невесту, Бранеслав делал длинные переходы и разрешал причаливать только в сумерках, когда появлялась опасность проглядеть подводный камень. Ночевали где придется: иной раз в гостиных дворах, где лечь удавалось по очереди, иной раз в усадьбах или хуторах, где занимали не только все жилые помещения, но даже хлевы, бани и амбары. Причем на хлев всегда имелось очень много желающих, потому что там было теплее. Здесь была довольно богатая земля – удобная и для земледелия, и
