Шофер искоса взглянул на него.
— Каладны? — спросил он.
— Голодный, голодный, — закивал Кубик. — Жутко голодный.
Шофер вдруг смущенно улыбнулся.
— Сапсем мало есть клеп. Не брал я. — Он пошарил в кармане хлопчатобумажной спецовки, протянул Кубику кусок черствого хлеба с брынзой, завернутый в обрывок промасленной газеты.
Кубик с урчанием вцепился в хлеб зубами, почти не разжевывая, проглотил в несколько приемов. Но голод не утих, есть захотелось еще пуще. И Кубик тут же возненавидел шофера: почему не приехал раньше, зачем не взял с собой еды?
«Все, все против меня! Будто сговорились, гады, — думал он. — Ну, погодите, погодите! Дайте срок!»
У моста через речку Жинжу шофер затормозил.
Кубик выпрыгнул на шоссе, не сказав шоферу ни слова, изо всех сил хлопнул дверцей и зашагал в гору. Шофер удивленно поглядел ему вслед, покачал головой и уехал.
Было уже совсем светло, когда Кубик добрался наконец до пещеры. Он стремительно нырнул в нее и глазам своим не поверил на том месте, куда Халва обычно клал еду, ничего не было.
Кубик еще раз оглядел все углы, разворошил кучу «сухих листьев, на которых спал.
Пусто! Ни крошки съестного.
Неистовая, слепящая ярость накатила на Кубика. Руки затряслись, глаза заволокло розовым туманом.
— Предатель! — пробормотал он. — Предатель! Все, все предатели! — во всю глотку заорал он.
Так заорал, что горы отозвались эхом.
Всю эту ночь Родька тоже не спал. Он тщательно, день за днем перебирал в памяти этот самый сложный, самый запутанный год своей короткой жизни и корчился от стыда, и презирал себя за глупость и слабость.
Все, все произошло по его вине! С Кубиком связался по глупости, попал в колонию, из-за него отец и мама бросили родные места, уехали за тысячи километров, на другой конец страны. Ему было хорошо здесь. С отличными ребятами познакомился — искренними, смелыми, добрыми.
Потом появился Кубик, и опять пошло все кувырком. Он думал, что теперь-то никогда уже, никто не втянет его ни в какую темную историю.
И снова ошибся, снова поддался Кубику, хотел избавиться от него, и что получилось?
«Что же, выходит, я просто трус? — подумал Родька. — И теперь всю жизнь ходить мне и оглядываться, изворачиваться, врать, обманывать друзей? Всю жизнь в землю глядеть. И все из-за какого- нибудь Кубика? А кто он такой, этот Кубик? Тупица, наглец. И трус притом. И я боюсь его? Значит, я еще больший трус? Ну уж нет!»
И Родька понял: так жить он больше не может. Пусть все узнают, но больше так нельзя!
Он осунулся, под глазами залегли тени, кожа обтянула скулы.
Усталости от бессонной ночи он совсем не ощущал. Наоборот. Он чувствовал, что весь — как сжатая до упора пружина.
Рано утром он отправился к пещере.
Андреич тоже почти не спал этой ночью. Не давали ему покоя мысли о Витальке Родине. Всем своим существом он чувствовал — что-то с парнем неладно. И это серьезно. Он сидел у себя на веранде в любимом кресле-качалке, когда вдруг увидел стремительно промелькнувшего Родьку. Тот несся так, будто за ним гнались разъяренные собаки. Лицо заострилось, напряглось, и весь он был напряжен, как тетива. Губы побелели, вытянулись в ниточку. И как только Андреич успел все заметить! Но он заметил. Может быть, потому, что слишком много думал об этом парнишке в последнее время.
Родька бежал в горы. Пока Андреич сменил свой допотопный махровый халат на брюки и рубашку, пока возился со шнурками ботинок, Родьки и след простыл.
Но Андреич не зря вырос в этом городке и, конечно же, тоже был в свое время мальчишкой. Он не бросился за Родькой по тропинке, знал — не догнать, слишком уж неравные силы. Он побежал наперерез ему, едва заметной тропкой, заросшей, крутой.
Андреич рассчитал, что догонит Родьку у пещеры, в которой бесчисленное множество раз прятались от непогоды он сам и ребята его поколения.
Бежать было трудно, изношенное сердце сопротивлялось, да и тропинку успели перехлестнуть плети ежевики, а тот, кто сталкивался с острыми ее колючками, знает, что удовольствия от этого мало. Приходилось нырять под живую колючую проволоку, перешагивать ее, давить ногами, оставлять клочья брюк и рубахи на колючках.
Поэтому Андреич чуточку опоздал. И потом долго не мог простить себе этого. Хотя вины его здесь не было. Это легко говорить — не было вины, легко убедить себя в этом. Но у Андреича были твердые и незыблемые принципы: коль уж ты учитель, ребятишки все равно что твои дети, и ты обязан защищать их в большом и малом. А он не успел из-за этой дурацкой ежевики, из-за разболтанного сердца, и чего греха таить — возраст, никуда от него не денешься. Он услышал голос, полный ярости и отчаяния, и припустил еще быстрее — откуда только силы взялись.
— Все, все предатели! — орал Кубик.
Он стоял, широко расставив ноги, и потрясал над головой сжатыми кулаками. Волосы всклокочены, лицо перекошено… У ног на траве лежало ружье.
И вдруг Кубик увидел Родьку. Витальку, Халву, Родьку, Гения — как вам угодно.
Кубик увидел его и весь подобрался, пригнулся, как перед прыжком, и, мелко переступая кривоватыми ногами, пошел на Родьку.
Родька шел навстречу. Они не отрываясь глядели друг другу в глаза, и Родька вдруг понял, что не боится Кубика! Что бы ни случилось, он больше не боится его и никогда не станет бояться. Очевидно, Кубик тоже это понял. Глаза его вильнули в сторону, но злость взяла верх. Он подошел к Родьке и молча ударил его изо всех сил в голову. Он метил в ухо, но Родька в последний миг успел присесть, и здоровенный кулак Кубика зацепил его вскользь по макушке.
Родька резко разогнулся вперед и вверх и угодил головой в самый конец подбородка, в самую «точку», как говорят боксеры. Челюсть у Кубика лязгнула, взгляд остекленел, и он тяжело плюхнулся на траву. Голова у Родьки звенела, в глазах мелькали разноцветные круги, ноги ослабли, и он тоже сел на землю.
Они сидели, уставясь друг на друга, и медленно приходили в себя. И вдруг будто по неслышимой команде бросились вперед, сцепились намертво. Ни одного слова не было еще произнесено. Они катались по поляне, рычали, рвали друг на друге одежду, царапались, кусались, били кулаками куда придется.
У Родьки заплыл правый глаз, он почти ничего не видел; у Кубика обильно текла кровь из носа и из разбитых губ.
И все-таки Кубик был старше и сильнее. Он оседлал наконец Родьку и два раза тяжело ударил его по лицу. Родька затих. Кубик, пошатываясь, встал. Подобрал ружье и пошел прочь.
Трикотажный его костюм был весь в клочьях, на груди расплывалось пятно крови, все еще шедшей из носа.
Он не знал, что будет делать, не думал об этом.
Зачем-то, не понимая, для чего ему это надо, он шагнул в пещеру, прижался щекой к холодному камню. Сколько он простоял так, Кубик не помнил. Он очнулся от звонкого окрика:
— Кубик!
Шагнул из пещеры и увидел Родьку. Тот стоял в двух десятках шагов от пещеры и держал в руках толстый сук.
Лицо его было исцарапано, в кровоподтеках, правый глаз залепил черно-фиолетовый синяк. Но левый, широко открытый и ясный, глядел решительно и твердо.
«А ведь Халва меня и вправду не боится», — мелькнуло в голове Кубика.
— Слышь меня, Кубик?! — снова крикнул Родька. — Бросай ружье и беги отсюда со всех ног. Потому что, как только я спущусь в город, я расскажу, где ты прячешься.
Кубик задохнулся от ненависти. Отдать оружие? Ну уж нет! Только с ним он чувствует себя
