Мы остановились.
— Ну? Чего стал? — спросил Вячек.
Он был очень бледный. Только глаза горели, как у кота в ночи, — зеленым огнем.
— Может, смоемся? — прошептал я.
— Поздно. Он смотрит. И... — Вячек соображал, чем бы меня убедить, — и... тетя Поля ведь.
Это он без промаха сказал. Я уж и забыл, ради чего мы здесь. А тут сразу увидел мокрую скамейку и вздрагивающие плечи.
Пути назад не было.
— Начнет разворачивать — сразу рвем в разные стороны, — успел еще раз предупредить Вячек.
Мы вошли в подъезд.
Сенька стоял у батареи парового отопления, грел руки.
А на верхней площадке в темноте тлели оранжевыми точками две папиросы.
— Принесли? — кинулся к нам Сенька.
— Принесли.
— Показывайте, — Сенька дрожал от возбуждения. Руки у него были сизые и короткопалые.
Вячек кивнул головой на площадку.
— Не дрейфь. Кореши мои. При них можно.
— Вот, — сказал Вячек и протянул ковер.
— Што... што это такое? — изумился Сенька.
— Ковер, — торопливо сказал я. — Текинский. Такой, понимаешь, даже ахалтекинский.
Сенька отступил на шаг. Он отталкивал вывернутыми ладонями ковер с таким лицом, будто мы ему протягивали гадюку.
— Да на кой... На кой мне ковер?! — плачущим голосом заорал он вдруг. — Не нужен мне ковер! Не беру я их!
«Не беру, беру, бу-бу-бу...» — забормотал гулкий подъезд.
— Желтизна где? Камешки где? — яростно зашипел Сенька.
Мне показалось, что он сейчас заплачет, или ударит нас, или еще что-нибудь сделает. Такое у него было лицо.
И тут Вячек ему выдал. Откуда что взялось.
— Ты что же, гад, отказываешься? — тонко заголосил он. — Отказываешься, да? Хочешь все сразу, да? На блюдечке с голубой каемочкой хочешь? А мы берем, что есть. Сегодня ковер, завтра золото будет. Только не тебе будет. Другому будет. Нам надо, чтоб все брали. Сегодня ковер брали, завтра камни. Прозрачные такие. Во!
Он быстро отвернул угол и сунул ковер Сеньке под нос:
— Ты гляди, какой коврик! Ты гляди! Текинский. Старинный. Таких больше нет. «Не беру-у...», дурак потому что.
Оранжевые огоньки молча спустились пониже. Сенька молчал, только хлопал ресницами и сопел. Потом он устало сказал:
— Ну, ладно. Давай. Только на кой он мне нужен, все равно не знаю.
Он взял ковер, повертел в руках и, не разглядывая, брезгливо бросил на пол.
— Сколько?
— Двести, — в один голос ответили мы и замерли. Сенька вытащил из внутреннего кармана толстенную пачку денег (я столько никогда не видел ни до, ни после), вялыми движениями отмусолил две бумажки, потом уставился на нас долгим взглядом:
— Камни будут?
Мы закивали.
— Когда?
— Сказано тебе — завтра, — ответил Вячек.
Сенька отдал ему деньги и сказал тихо, но так, что по спине мурашки забегали:
— Ну, глядите, сявки, обманете — под землей найду.
Все-таки мы, видно, не так себя вели, как надо. Или Сенька очень уж разозлился. Или потому, что на лестнице тлели огоньки. Но это был совсем не тот, не вчерашний Сенька Шустряк — вертлявый и заискивающий.
Это был человек опасный, как бритва. И глаза у него не бегали, а были круглые, пустые и страшные.
Наверное, убивают с такими глазами.
Я передернулся, а Вячек пробормотал:
— Да ладно, чего ты... Сказано ведь.
Мы вышли на улицу. Медленно, тягуче, как во сне, дошли до угла и, не сговариваясь, бросились бежать.
Больше мы никогда не встречали Сеньку Шустряка.
Наше счастье, наверное.
Тетя Поля была счастлива.
А мы долго еще ходили оглядываясь и вздрагивали от любого резкого звука.
Я до сих пор вижу эти круглые дырки на лице вместо глаз и совсем не уверен, что мне захотелось бы сейчас стоять в темном подъезде с таким Сенькой и поглядывать на те два огонька наверху.
ГЛАВА V
Второй уже день Балашов ходил взвинченный и сердитый.
Он позволял себе даже покрикивать на рабочих и сам же после этого мучился угрызениями совести.
Наконец Филимонов не выдержал, отозвал его в сторону и сказал:
— Саня, скажи мне за ради бога, что ты психуешь, на живых людей бросаешься?! Я ж вижу — ты и бригаду дергаешь, и сам дергаешься. Если ты из-за того крепкого разговора с главным, то напрасно.
— А откуда... откуда ты знаешь? — изумился Балашов.
Филимонов усмехнулся:
— Я, брат, все знаю. Сарафанная почта работает. Зря переживаешь. Главный — дядька правильный, и ты все верные вещи ему толковал, давно пора, так что и психовать, выходит, нечего.
— Да я... я не потому.
Балашов густо покраснел и почувствовал, как в груди разливается что-то горячее, поднимается к глазам.
Впервые бригадир заговорил с ним на «ты», заговорил, как с близким человеком.
И Балашов прекрасно понимал, что это означает. Означает, что он выдержал испытание, что его признали своим.
— Понимаешь... э... Сергей, — забормотал он, — понимаешь, неудобно как-то получается. Выскочил, наговорил, накричал. Столько людей работает, столько опытных мастеров, прорабов... А я будто самый умный. Выходит, явился — раз, два и додумался. Разве так бывает? Да и чего думать-то, на поверхности лежало, все и без меня знали.
— Во, чудило! Чего ж не бывает? Конечно, бывает! Чего ж не умный? Дурак ты, что ли? Пришел, поглядел свежим глазом, увидел и сказал. Молодец. Честь тебе за то и хвала, хоть и другие, вообще-то, тоже знали, что там говорить, помалкивали только. А мне, знаешь, бригадиры завидуют, чесслово! У-у, говорят, какого ты башковитого мастерюгу отхватил, Филимон, хитрый ты, говорят!
Филимонов лукаво засмеялся и хлопнул вконец смутившегося Балашова по спине. Потом снова заговорил серьезно:
— Ты думаешь, люди не видят? Люди, Саня, все видят, все подмечают. Который шаляй-валяй, а который с душой вкалывает. Мы про это больше говорить не станем, потому еще скажу: давай, Саня, и
