И все давали папе ценные советы и указания.
Папа был совсем уже близко от окошка, когда кто-то ка-ак засвистит. Митька оглянулся, а это милиционер. Он пробрался сквозь толпу, постучал согнутым пальцем по трубе и сказал:
— А ну-ка, гражданин, слазьте!
— Да вы не беспокойтесь, — говорит папа, — я уже почти добрался!
— Вот это меня и беспокоит, — отвечает милиционер. — Немедленно слазьте, а то засвищу!
И как засвистит! У Митьки даже уши заложило!
Папа подумал немного и стал спускаться. Такой свист человеку вынести невозможно.
Только он спрыгнул на тротуар, а милиционер его за руку — хвать, под локоток.
— Пройдёмте, — говорит, — гражданин.
— Куда? — спрашивает папа.
— В отделение милиции. Выясним, что вы за птица.
Тут Митька не выдержал.
— Это не птица никакая! — кричит. — Это мой папа!
— Понимаете, — говорит папа и краснеет. — У нас ключа нет.
— Понимаю, — говорит милиционер, — откуда же ему взяться. И-их, и не стыдно мальчонку-то в такие дела впутывать.
— В какие такие дела? — удивляется папа.
— Известно, в какие, — говорит милиционер, — в тёмные. Пройдёмте!
— Поймали голубчиков? — спрашивает вдруг остроносая шустрая старушка. — А ишшо в шляпе, — говорит, — это надо же ж — при белом свете дня такое!
Митька вцепился в папин рукав и от возмущения и от растерянности просто онемел.
Вдруг слышит — мамин голос. Мама пробиралась сквозь толпу и тревожно спрашивала:
— Что произошло? Кого поймали?
— Мазуриков опасных, — отвечает старушка, — кого ж ещё?!
— Мама, мама, это нас поймали, — кричит Митька, — меня и папу!
Толпа расступилась, и мама увидела Митьку с папой.
Она так испугалась, что сделалась белая с голубоватым оттенком.
— В чём дело, — спрашивает громким шёпотом. — Боже мой, что вы такое натворили, неугомонные?!
Папа ещё больше покраснел, ничего не ответил, только отвернулся с возмущением.
А милиционер козырнул — откашлялся и докладывает.
— Я, — говорит, — этого гражданина, — и показывает на папу, — с трубы снял.
— С трубы?! Господи, с какой ещё такой трубы?!
От изумления глаза у мамы в два раза больше стали.
— С водосточной, — говорит милиционер, — этот гражданин вон до того окна добирался.
— Ясное дело, — говорит старушка, — а ишшо в шляпе! Грабитель!
— Собственной квартиры, — бурчит папа.
Мама поглядела на своё окошко, потом на папу с Митькой, потом снова на окошко да как начала хохотать! Милиционер сперва удивился, потом улыбнулся, а потом тоже как захохочет. Понял, видно.
И все засмеялись. Стоят и смеются. Один папа не смеялся.
Но потом улыбнулся и он. Глупо ведь стоять и не смеяться, если смешно.
А Митька взял его под руку и маму под руку и повёл домой. Есть суп с грибами и котлеты.
21. Приняли!
Сегодня приняли вторую звёздочку, приняли «Светлячков» в пионеры!
В пионеры их приняли!
Митька пришёл домой тихий, задумчивый, какой-то плавный.
У него был повязан красный галстук, и он двигал шеей осторожно, будто нёс на голове широкий стеклянный сосуд, наполненный до самых краёв водой, и боялся её расплескать.
Дома было торжественно. Белая скатерть постелена — хрустящая, крахмальная. В прозрачном бульоне плавали золотистые звёздочки, а к нему любимые Митькины пирожки с мясом. Маленькие с коричневой хрустящей корочкой, тающие во рту.
И цветы в вазе.
И голубцы в сметане.
Но всё это Митька заметил потом, а сперва не замечал.
Он только себя замечал, мелькающего в зеркале, — торжественного, с пунцовым галстуком на шее и алыми, горящими щеками.
Вот и свершилось!
Папа не отпускал обычных своих шуточек. Он сидел в кресле, без газеты в руках, и задумчиво, чуть печально поглядывал на Митьку.
А мама хлопотала, расставляя парадные голубые тарелки, и тоже поглядывала на Митьку.
— Ну чего вы, — смущённо говорит Митька, — такие…
— Какие? Какие мы, Тяша? — спрашивает мама.
— Ну, такие… молчаливые совсем. И переглядываетесь.
— Вырос ты, Митяй, — говорит папа задумчиво. — Здорово ты вырос. Вот уже пионером стал…
— Выходит, мы уже старые… Сынище-то какой! Пионер! А давно ли… Миша! А давно ли мы… — говорит мама и странно так улыбается, будто хочет заплакать.
— В том-то и дело, — говорит папа, — будто вчера… Помнишь, я ещё галошей Оську Барбака на линейке по голове стукнул за то, что он тебя за косичку…
— Помню, — говорит мама. — А они теперь галош не носят…
— На линейке?! — поражается Митька. — Как же можно?
— Да понимаешь, старик, — смущается папа, — как-то всё было… Тёмный коридор… нас как сельдей в бочке — школа маленькая, в три смены учились, толкались, торопились… А всё равно запомнили. Я этот день до сих пор помню. Я как раз накануне хлебные карточки потерял. Хорошо ещё, конец месяца был… Но я не из-за карточек запомнил — из-за клятвы. Это была первая моя клятва, которую я давал. А вы?
— Мы тоже давали, — тихо говорит Митька.
— А мурашки по спине бегали? — спрашивает папа.
— Откуда ты знаешь?! — поражается Митька.
— Я, брат, всё знаю, — говорит папа. И он снова странно как-то переглянулся с мамой и задумался.
А Митька пытался вспомнить этот день во всех подробностях и никак не мог. Слишком он волновался.
Помнил только торжественные лица третьеклассников, построенных в каре — квадратом, вернее, даже не торжественные, а разные — взволнованные, чуть испуганные, помнил чистый серебристый голос горна, сухую дробь барабана и звенящий голос пионервожатой.
«…Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину…» — нараспев говорила она. Помнил оглушающий стук своего сердца, мгновенно пересохший от волнения рот и собственный глухой, непохожий голос, слившийся с голосами своих товарищей: «…перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: горячо любить свою Родину…». И мурашки, бегущие по спине, и покалывающие в кончики пальцев морозные иголки. Как же можно в такой миг кого-нибудь галошей по голове?! Уму непостижимо!
В те мгновения Митька бесконечно любил всех на свете: товарищей своих, Таисию Петровну, маму, папу — всех.
А потом он услышал непонятные звуки, скосил глаза и увидел, что Вика Дробот плачет.
— Ты чего? — спрашивает Лёшка. — Что с тобой?
