Семья преступника

его, как страшный призрак, как грозного судью над женой, которая покоится в объятиях другого… Без сомнения, этот буйный каторжник будет для нее страшнее инквизиции. Мысль удивительная, и, кто знает, может быть, мне ее удастся привести в исполнение!.. У меня такие связи в Неаполе, что… духовник королевы… надо будет обдумать ночью…

Входит Гаэтано со свечами.

Явление второе

Монсиньор и Гаэтано.

Гаэтано (ставя свечи на стол). Да сохранит вас господь, монсиньор.

Монсиньор. И тебя также, Гаэтано.

Гаэтано. Позвольте доложить: какой-то неизвестный человек зашел к нам.

Монсиньор. В такую пору?.. Ты спрашивал его, кто он?

Гаэтано. Сейчас же расспросил. Сначала, признаться сказать, этот странник, да еще к ночи-то, показался мне очень сомнительным; да и рассмотреть-то его было трудно; лежит, съежившись, у самой колонны. Когда он услыхал, что я иду, вздрогнул, вскочил и стал озираться, — видно испугался. Ну, думаю, не очень страшно, и стал его расспрашивать. Пробормотал он мне что-то, да и голос у него дрожит; только можно было понять, что он опоздал в дороге, заблудился в горах и желает видеть монсиньора, чтоб попросить пристанища не надолго.

Монсиньор. В этом никому не отказывают… но в наших горах бродят бандиты.

Гаэтано. У него, кажется, нет оружия, разве спрятано.

Монсиньор. Как одет он?

Гаэтано. Почти так, как наши горные жители. Широкие сапоги, длинный плащ и калабрийская шляпа, и все это очень поношено. Ростом высок, лицо смуглое, испитое, глаза быстрые, борода всклокоченная, длинная…

Монсиньор. А как летами?

Гаэтано. Около сорока. Бог его знает, по лицу никак не разберешь, что он за человек. Может быть, он и бандит; только, знать, захворал, — дышит тяжело и насилу держится на ногах, видно устал. Не угодно ли монсиньору самому расспросить его?..

Монсиньор. Непременно. Это очень любопытно. Приведи его… но не забудь сказать моим людям, чтобы они были наготове.

Гаэтано. Уж само собою, монсиньор. (Уходит.)

Монсиньор. А что как бандит? Ведь кто его знает!.. Впрочем, чего же мне бояться? Бандиты в сущности не дурные люди; они набожны и часто даже оказывают нам значительные услуги. Кажется, идет.

Гаэтано вводит Коррадо.

Явление третье

Монсиньор, Гаэтано, Коррадо.

Гаэтано (к Коррадо). Вот вам и монсиньор!

Монсиньор. Подойдите поближе, честный человек, не бойтесь. Вы устали? (к Гаэтано) Подай ему стул!

Гаэтано подает стул.

Коррадо (садясь). Благодарю, монсиньор! (Гаэтано) И вас благодарю.

Монсиньор (к Гаэтано). Ступай!

Гаэтано уходит.

Ну, что же вам угодно от меня? Говорите.

Коррадо. Одно только: позвольте переночевать, отдохнуть хоть немного. Я весь день шел пешком, ночь застала меня на паперти вашего храма. Благовест перед «Ave Maria»[4] разбудил во мне воспоминания детства, я почувствовал жажду молитвы и вошел в храм. Столько лет я не молился… и сегодня…

Монсиньор. Столько лет? Это дурно. Слава богу, что вы зашли к нам; мы позаботимся о вашей душе.

Коррадо. Нет, уж я сам позабочусь о своей душе.

Монсиньор. Если ваша душа больна, я вылечу ее.

Коррадо. Вылечить? Не верю; невозможно, монсиньор.

Монсиньор. Отчего?.. Если человек почувствует угрызения совести…

Коррадо. Угрызения совести?..

Монсиньор. Что вы так задрожали? Перестаньте! Успокойтесь, сын мой!

Коррадо. Успокоиться! Угрызения совести!.. Вы считаете меня преступником!

Монсиньор. Совсем нет, но во всяком случае вы можете иметь ко мне полное доверие. Вы в совершенной безопасности; наша обитель имеет право убежища.

Коррадо. Я это знал.

Монсиньор. Потому и зашли ко мне?

Коррадо. Я уж сказал вам, что я нуждаюсь в ночлеге. Угодно вам пустить меня? Да или нет?

Монсиньор. Да, мой сын, да. Я вижу, что вас убило горе, а не преступление, и принимаю в вас большое участие. Ваше лицо, хотя и истомленное, вероятно лишениями, достаточно уверяет меня в том, что положение ваше не так низко, как показывает ваше платье.

Коррадо. Да, я не горец… к несчастию… Хотя я и не имел больших средств, но занимался благородным искусством.

Монсиньор. Каким?

Коррадо. Живописью.

Монсиньор. Вы сицилиец?

Коррадо. Был когда-то.

Монсиньор. Имеете семейство?

Коррадо. Имел.

Монсиньор. Теперь одиноки?

Коррадо. Одинок?.. Ах, горе мне, если… Довольно, монсиньор, у меня только и есть надежда, оставьте мне ее. Вы меня допрашиваете, как судья; вы меня пугаете, перестаньте! Я просил отдыха для моего тела и не давал вам права мучить мою душу. Вам нет никакой надобности знать обо мне больше того, что вы знаете. Я к вам на одну ночь: проснувшись завтра, вы уж не найдете меня. Ну, монсиньор, я прошу только соломы, хлеба и кружку воды, чтобы залить огонь в моих жилах, больше мне ничего не надо.

Монсиньор. Что вы, что вы! Мы вас примем как должно. Но так как я хочу помочь вам чем-нибудь существенным, то пожелал бы знать, куда вы намерены отправиться отсюда.

Коррадо. К самой Этне, в Катанию.

Монсиньор. Если бы я знал вас несколько более, я бы мог вас отправить…

Коррадо. Благодарю.

Монсиньор. Вы туда в первый раз?

Коррадо. Я там родился.

Монсиньор. В таком случае последний вопрос: вы знали в Катании молодого человека Фернандо Мерано?

Коррадо. Кажется, помню… Но ведь столько времени… он учился законоведению?

Монсиньор. Именно.

Коррадо. Да, мы были знакомы, были даже друзьями.

Монсиньор. Друзьями? Ну, так я буду вам полезен, даже против вашей воли. Знайте, что этот Фернандо мой племянник и теперь здесь у меня.

Коррадо (с неудовольствием). Здесь?.. Что ж мне за дело!