мануфактурной промышленности, как таковой, правильно изображается им как следствие этого процесса отделения в земледелии. У Адама Смита этот процесс отделения предполагается уже законченным'[1].
Непонимание подлинного значения исторического мышления, уже наличествующего в практике, непонимание того, что призвание исторического своеобразия, инстинктивно подмеченного непосредственно в современности, может быть обобщено, — эти черты ограниченности характеризуют также и то место, какое занимает в истории интересующего нас явления английский общественный роман XVIII века. Этот роман показывает, что внимание писателя уже направлено на конкретный (т. е. исторический) смысл места, времени, социальных условий и т. д., что вырабатываются литературные средства для реалистического изображения пространственно-временного (т. е. исторического) своеобразия людей и человеческих отношений. Но это совершалось, как и в экономической теории Стюарта, в силу реалистического инстинкта; до действительного понимания истории как процесса и исторического прошлого, как конкретной предпосылки для современного общества ни искус ство, ни экономическая наука в целом тогда еще не поднялись.
Лишь в конце эпохи Просвещения задача художественного изображения прошлых времен начинает выдвигаться как центральная литературная проблема. Это произошло в Германии.
Вначале идеология немецкого Просвещения идет по пути, уже проложенном во Франции и Англии: основные исследования Винкельмана и Лессинга ни в чем существенном не отходят от той) линии, по которой развивалось Просвещение в этих странах. Лессинг, статьи которого имели большое значение для понимания задач исторической драмы (об этом-ниже), определяет отношение художника к истории совершенно в духе просветительской философии: он полагает, что для великого драматурга история — это только 'репертуар имен', и ничего более.
Но вскоре после этого 'Буря и натиск' ставит уже проблему художественного освоения истории совсем по-иному. 'Гец фон Берлихинген' не только начинает собой новый расцвет исторической драмы, ни и оказывает сильное и непосредственное влияние на возникновение исторического романа Вальтер Скотта.
Такое сознательное углубление историзма, впервые нашедшее себе теоретическое выражение в сочинениях Гердера, коренится в особом положении Германии, в резком противоречии между экономической. и политической отсталостью страны и идеологией немецких просветителей, которые, опираясь на работу своих французских и английских предшественников, продолжали развивать их идеи. Благодаря этому внутренние противоречия просветительской идеологии вообще проявились в Германии резче, чем во Франции; но, кроме того, на первый план выдвинулась с большой силой специфическая противоположность между немецкой действительностью и идеями Просвещения.
Экономическая, политическая, идеологическая подготовка буржуазной революции и конституирование национального государства составляли во Франции и в Англии единый процесс. Как бы ни был силен (буржуазно-революционный патриотизм, как бы ни были значительны вдохновляемые им произведения (например, 'Генриада' Вольтера), все же, при обращении к прошлому, в литературе этих стран должна была преобладать критика прошедших времен как 'неразумного' периода в жизни человечества. Совсем не то мы видим в Германии. Революционный патриотизм натыкается здесь на рамки национальной разорванности, политической и экономической раздробленности страны, культурное и идеологическое выражение которых импортировалось из Франции. Вся культура (и особенно псевдокультура), вырабатываемая в придворных кругах мелких немецких княжеств, была лишь рабским подражанием французскому королевскому двору. Таким образом, мелкие немецкие дворы были не только препятствием к государственно-национальному единству, но и идеологически сковывали развитие новой культуры, соответствующей потребностям немецкого буржуазного общества. Поэтому естественно, что немецкая форма Просвещения должна была занять резко полемическую позицию по отношению к французской культуре, — и эта особая нота звучит в немецком революционном патриотизме даже в тех случаях, когда существенным содержанием идеологической борьбы является спор между различными ступенями в развитии Просвещения (например, борьба Лессинга против Вольтера).
Отсюда естественно вытекает обращение к немецкой истории. Надежда на национальное возрождение отчасти черпает себе силу в пробуждении памяти о былом национальном величии, а борьба за восстановление этого величия требует, чтобы исторические причины упадка и распада Германии были исследованы и художественно изображены. Вот почему в отсталой Германии, которая была на протяжении последних столетий только объектом исторических изменений, историчность выступила в искусстве и раньше, и решительней, чем в других западных странах, экономически и политически более развитых.
Только в результате Французской революции 1789 г., революционных войн, возвышения и падения Наполеона интерес к истории пробудился в массах, притом во всеевропейском масштабе. В это время массы получили небывалый исторический опыт. В течение двух-трех десятилетий (1789–1814) каждый из народов Европы пережил больше потрясений и переворотов, чем за предшествующие столетия. Частая смена придает этим переворотам особенную наглядность: они перестают казаться 'явлением природы', их общественно-исторический характер становится много очевидней, чем в прежние годы, когда они представлялись только единичными случаями. Укажу как пример детские воспоминания Гейне 'Книгу Легран': там хорошо очень рассказано, как действовала на мальчика-Гейне частая смена властей. Если же такие впечатления связываются со знанием, что подобные же перевороты происходят на всем свете, то, естественно, чрезвычайно усиливается убеждение, что история действительно существует, что она представляет собой процесс непрерывных изменений и, наконец, что история вторгается непосредственно в личную жизнь каждого человека, определяет эту жизнь.
Количественное нарастание исторических изменений, переходящее в новое качество, проявляет себя также в отличии войн того времени от всех прежних войн. Абсолютистские государства дореволюционных времен вели свои войны небольшими профессиональными армиями. Командование старалось как только возможно отделить армию от гражданского населения (снабжение только из военных запасов, меры, против дезертирства и т. д.). Недаром прусский король Фридрих Второй говорил, что войну надо вести таким способом, чтобы гражданское население ее вообще не замечало. 'Спокойствие — первый долг гражданина', — таков был военный девиз абсолютизма.
Французская революция опрокинула эти понятия одним ударом. Защищаясь от коалиции монархических государств, французская республика принуждена была создать массовые армии. А качественная разница между наемным войском и массовыми армиями состоит прежде всего в их совершенно различном отношении к массам населения. Если речь идет не о добровольной или насильственной вербовке небольших контингентов деклассированных людей для профессиональной солдатчины, а действительно о создании массовой армии, то становится необходимой пропаганда, убеждающая в значительности целей и серьезности причин данной войны. Пропаганда ведется не только во Франции при вооруженной защите революции) и во время позднейших наступательных войн; к этому же средству вынуждены прибегать и все другие государства, как только они переходят к формированию массовых армий (вспомним, например, о военно-пропагандистской роли немецкой философии и художественной литературы после битвы при Иене). Но такая пропаганда никак не может ограничиваться одним только разъяснением смысла предстоящей или уже идущей войны. Для того, чтобы убедиться в ее общественной необходимости, надо разъяснить ее исторические предпосылки, и современные условия, связать войну со всей жизнью. нации, с возможностями национального развития. Вспомните о том, какое широкое значение имела защита революционных завоеваний во Франции, вспомните о связи строительства массовых армий с социальными реформами в Германии и других странах.
Жизнь народа связана с массовой армией совсем иначе, чем с армией профессиональной. Рядовой состав во Франции теперь уже не отделен, как прежде, глухой стеной от офицерства, кадры которого образуют дворяне. Преграды к неограниченной военной карьере разрушены революцией — и это знают все! Даже в странах, враждебных революции, пришлось под ее давлением допустить, по крайней мере, некоторое смягчение прежних запретов. Прочтите сочинения Гнейзенау и вы поймете, насколько осознавалась связь этих социально-военных реформ с новым историческим положением, созданным французской революцией.
Вследствие тех же причин должны были пасть и преграды между армией и народом во время самой войны. Массовые армии не могут снабжаться старым способом, т. е. из военных запасов и поставок.
