прогресса выковать себе новое идеологическое оружие. Мы уже знаем, что Просвещение со всей энергией восставало против исторической законности и права на дальнейшее существование пережитков феодализма. Говорили мы также и о том, что послереволюционные легитимисты видели все содержание истории в восстановлении и сохранении этих пережитков. После революции защитники прогресса должны были притти к такой концепции, которая доказала бы историческую необходимость Французской революции и убеждала бы в том, что эта революция была вершиной длительного и постепенного исторического развития, а вовсе не внезапным 'затмением' человеческого сознания или 'стихийной катастрофой' (Кювье); новая историческая концепция должна была, опираясь на исторические доказательства и предпосылки, показать, что грядущее общественное развитие возможно только на буржуазно-демократическом пути.
Но по сравнению с теориями просветителей здесь происходит огромное изменение взглядов на, прогресс. Прогресс не представляется теперь явлением по существу неисторическим, борьбой гуманистического Разума против феодально-абсолютистской Неразумности. Разумность человеческого прогресса все определеннее выводится согласно новым взглядам из исторической борьбы внутриобщественных сил, а носителем и осуществителем прогресса человечества становится сама история. Самое важное здесь то, что решающая роль классовой борьбы в истории и в историческом прогрессе осознается все больше и больше. Новый подход к истории, яснее всего проявляющий себя в работах (выдающихся историков периода Реставрации, в значительной мере характеризуется именно сосредоточением исследования на этом вопросе. Писатели стараются доказать, опираясь на исторические данные, что новое общество возникло из классовой борьбы между дворянством и буржуазией, что именно эти классовые бои на своем последнем, решающем этапе, т. е. Французской революции, были той силой, которая опрокинула всю средневековую 'идиллию'. Из этого направления мысли впервые зарождается попытка рациональной периодизации истории — с той целью, чтобы разумно и научно разобраться в историческом происхождении и своеобразии современной действительности. Первую такую попытку периодизации мы находим еще во время революции, в главном историко-философском сочинении того периода — у Кондорсе. В период Реставрации эти мысли развивались дальше и получали научное обоснование. B произведениях великих утопистов историческая периодизация выходит уже за рамки буржуазного общества; и хотя этот шаг в будущее, оставляющий капитализм позади, делается еще по неверному, фантастическому пути, но все же историко-критические основы учения утопистов, в особенности, Фурье, связаны с глубокой и уничтожающей критикой буржуазного общества и его противоречий. Несмотря на всю фантастичность своих представлений о социализме, о путях, ведущих к нему, Фурье дал такую ясную картину внутренней противоречивости капитализма, что мысль об исторически преходящем характере этого общества приобретает уже реальную и пластическую силу.
Этот новый этап идейной защиты человеческого прогресса нашел себе философское выражение в учении Гегеля. Как мы уже видели, центральным вопросом в новом подходе к истории было установление того факта, что Французская революция — явление исторически неизбежное и что вообще революции вовсе не противоположны нормальному; историческому развитию, как это утверждали апологеты феодального легитимизма. Гегель дает философское обоснование для такого взгляда на историю. Открытый им закон перехода количества в качество представляет собой, с исторической точки зрения, философский метод, который приводит к следующему выводу: революции составляют необходимую, органическую составную часть эволюции, и подлинная эволюция без такой 'узловой линии отношений меры' (Гегель) в действительности невозможна и философски немыслима.
На этой основе просветительский взгляд на человека философски снимается. Величайшим препятствием к пониманию истории в XVIII столетии было именно то, что просветители рассматривали сущность человека как нечто неизменное и изображали даже наиболее резкие ее изменения в ходе истории просто как перемену внешности; вообще говоря, они видели здесь только моральное возвышение или падение все того же самого, в основе своей неизменного человека. Гегель делает все выводы из недавно народившегося прогрессивного историзма. Он рассматривает человека как продукт самого человека, т. е. как продукт его собственной исторической деятельности. Правда, самая сущность исторического процесса в гегелевской философии идеалистически перевернута, носитель исторического процесса представлен в мистифицированной форме 'мирового духа'; однако же, в понятие этого 'духа' Гегель вкладывает действительную диалектику исторического развития:
'Итак, дух в ней (в истории. — Г. Л.)' противится самому себе, ему приходится преодолевать самого себя, как подлинно враждебное препятствие его цели: развитие… в духе… это жестокая, бесконечная борьба против себя самого. Чего хочет дух, так это достигнуть своего понятия; но он сам его скрывает от себя, он горд и полон самодовольства в этом отчуждении от самого себя… Облик духа здесь иной (чем в природе.-Г. Л.); изменение происходит не только на поверхности, но и в понятии. Само понятие здесь исправляется'[2].
Гегель дает здесь (правда, в идеалистической и абстрактной форме) меткую характеристику идеологического переворота, совершавшегося в его время. Мышление прежних веков колебалось в пределах антиномии между представлением об история как о явлении фатально-закономерном и' переоценкой сознательного вмешательства в исторический процесс. Обе стороны антиномии покоились на представлении о 'надисторическом' происхождении принципов. В противоположность этому, Гегель видит в истории процесс, который, с одной стороны, движется, благодаря развитию своих внутренних сил, а, с другой стороны, простирает свое действие на все явления человеческой жизни, в том числе и на мышление. Всю жизнь человечества в целом он рассматривает как единый и великий исторический процесс.
Так возникает — и философски, и конкретно-исторически — новый гуманизм, новое понимание прогресса. Этот гуманизм стремится удержать завоевания Французской революции как необходимую основу для дальнейшего развития человечества, он видит во Французской революции (и в революциях вообще) существенную часть прогрессивного развития человека. Конечно, и этот новый, исторический гуманизм — дитя своего века и не может выйти за горизонт своего времени иначе, как в фантастической форме, в форме утопий. Положение крупнейших гуманистов того времени чрезвычайно парадоксально; они понимают необходимость революций в прошлом, они видят в прошедших революциях фундамент всего разумного и положительного, что есть в современном мире; в то же время они представляют себе последующую историю как спокойную эволюцию на основе этих завоеваний. М. Лифшиц в своей статье об эстетике Гегеля[3] правильно замечает, что они ищут положительных начал в новом, революцией созданном состоянии мира, и думают, что для окончательного торжества этих начал нет надобности в новой революции.
Эти взгляды, сложившиеся у последних великих буржуазных гуманистов в области философии и искусства, не имеют ничего общего с позднейшей, а отчасти уже тогдашней плоской апологетикой капитализма; они строятся на безусловно честном исследовании и обнажении всех противоречий прогресса. Эти гуманисты не отступают в страхе даже перед самой острой критикой современного общества, и если они не могли итти за пределы своего времени даже в мыслях, то все же постоянное и тяжкое чувство противоречивости собственного своего исторического положения накладывало глубокие тени на их исторические концепции. Их философски-исторические теории возвещают бесконечный и спокойный прогресс. Но, в полном противоречии! с этими теориями, в произведениях наиболее выдающихся людей того периода всегда сквозит тревога: часто это бывает как бы предчувствие, что человечество переживает свой короткий период духовного цветения, что период этот последний и не повторится никогда. Это чувство почти неосознано (или осознано в малой степени) и выражается оно в очень различных формах. Однако, такое чувство есть, и общность, его у различных мыслителей и художников — несомненная. Вспомним теорию 'отречения' старого Гете, слова Гегеля о том, что 'сова Минервы' вылетает лишь в сумерках, наконец, предчувствие 'светопредставления' у Бальзака и т. д. Только революция 1848 года поставила перед людьми этого поколения, дожившими до нее, окончательный выбор: либо признать новые перспективы развития человечества и приветствовать их, хотя бы с трагически раздвоенным чувством (Гейне), либо опуститься до апологетики капитализма, уже начинающего склоняться к упадку. Как показал Маркс, на последний печальный путь вступали после революции 1848 года даже такие выдающиеся люди, как Гизо и Карлейль.
2
