Они прокармливают себя посредством реквизиций и неизбежно входят поэтому в непосредственные и постоянные сношения с населением той территории, где ведется война. Правда, отношения эти очень часто принимают форму грабежа и вымогательства, но все же это не всегда так. И, кроме того, никак нельзя забывать, что революционные, а отчасти и наполеоновские войны сознательно ставили себе пропагандистские цели.
Наконец, огромное количественное разрастание армий и областей, захваченных войнами, дает войне и качественно новую роль: оно приносит с собой чрезвычайное расширение горизонта. Военные операции, которые вели абсолютистские наемные армии, состояли по преимуществу в ограниченных маневрах вокруг крепостей и т. п.; теперь же театром военных действий становится вся Европа. Французские крестьяне сражаются сначала в Египте, затем в Италии и России: немецкие и итальянские вспомогательные отряды участвуют в русской кампании; русские и немецкие войска, низложив Наполеона, вступают в Париж. То, что прежде доводилось испытать только немногим людям, большей частью, людям с авантюристическими склонностями — объездить и узнать всю Европу или, по крайней мере, значительную ее часть — стало теперь доступным и даже необходимым для сотен тысяч и миллионов людей из различных слоев населения почти всех европейских стран.
Так возникает для масс конкретная возможность понять, что все их существование исторически обусловлено, увидеть в истории нечто такое, что вторгается в повседневный быт — и, следовательно, то, до чего есть дело каждому человеку.
Решительные и быстро следующие друг за другом перевороты изменили в этот период всю экономическую и культурную жизнь всего французского народа. Но революционные и наполеоновские войны в корне или частично уничтожали пережитки феодализма и в очень многих побежденных странах и областях, — например, на Рейне или в Северной Италии. Социальное и культурное отличие Рейнской области от остальной Германии, сильно сказавшееся еще в революции 1848 года, — это наследие наполеоновского периода. И широкие массы побежденных стран понимали связь таких общественных сдвигов с революцией во Франции. Сошлемся, хотя бы на некоторые литературные образцы, в которых отразилось это явление. Сопоставьте с юношескими воспоминаниями Гейне первые главы 'Пармской обители' Стендаля и вы увидите, какое неизгладимое впечатление оставило в Северной Италии недолгое французское господство.
Одну из существенных сторон буржуазной революции, проведенной серьезно и более или менее последовательно, составляет широкое распространение национального мышления в народных массах. Лишь как следствие революции 1789 года и наполеоновского режима национальное чувство вошло в сознание крестьянства, низших слоев мелкой буржуазии и т. д.; они признали новую Францию своей страной, своим отечеством, созданным их усилиями.
Однако, национальное чувство — а, вместе с тем, чувство и понимание истории своей нации, — пробудилось не только в самой Франции. Наполеоновские войны подняли повсюду высокую волну национального чувства, национального сопротивления завоеваниям Наполеона, волну воодушевленного стремления к национальной независимости. Правда, такого рода движение почти везде, как сказал Маркс, представляет собой смесь 'возрождения и реакций': так было в Испании, в Германии, России и т. д. Но, например, борьба за независимость Польши, вспышка польского национального чувства, по своей основной тенденции была прогрессивной, Во всяком случае, сколько бы ни примешивалось реакционности к борьбе за национальное возрождение в отдельных странах, это было все-таки подлинно массовое движение, и оно не могло не пробудить в массах интерес к истории. Апелляция к национальной самостоятельности, к национальному своеобразию неизбежно связывается с воскрешением национальной истории, с воспоминаниями о великом прошлом, с протестом против унижения национальной гордости.
Таким образом, с одной стороны, в этом обращении к истории, получившем массовый характер, национальный элемент связывается с проблемами общественного преобразования, а, с другой стороны, все в более и более широких кругах распространяется сознание, что история каждого народа есть только часть всемирной истории. Это возрастающее понимание исторической преемственности, исторического происхождения современного общества начинает проявляться и в отношении к экономическим условиям, к историческим формам классовой борьбы.
В XVI1I веке только единичные, парадоксально остроумные критики зарождающегося капитализма сравнивали капиталистическую эксплоатацию рабочих с формами эксплоатации, существовавшими в прежние времена; из этого сравнения они делали вывод, что самая бесчеловечная из всех систем эксплоатации — это капитализм (например, см. Ланге). Подобное же сравнение Дореволюционного и послереволюционного общества во Франции, с экономической точки зрения 'плоское и реакционно- тенденциозное, стало позднее идеологическим оружием романтиков-легитимистов, борющихся против Французской революции и отстаивающих феодализм. Бесчеловечности капитализма, хаосу всеобщей конкуренции, уничтожению малых 'великими', упадку культуры, благодаря превращению всех ценностей в товар и т д., они противополагали (обычно, в реакционно-тенденциозном Духе) социальную идиллию средневековья как период мирного сотрудничества всех классов, как эпоху органического роста культуры. Мы подчеркнули уже, что в таких полемических сочинениях очень часто преобладала реакционная тенденция; все же нельзя забывать, что именно в эти годы впервые возникает представление о капитализме как об определенном историческом этапе общественного развития и что это представление выработали не классики политической экономии, а как раз их противники. Достаточно здесь привести в пример Сисмонди, который, при всей сбивчивости и неясности теоретических принципов, сумел очень точно поставить отдельные проблемы исторического развития капиталистической экономики; вспомните хотя бы его слова о том, что в древности пролетариат жил за счет общества, а современное общество живет за счет пролетариата.
Из этих беглых замечаний видно уже, что тенденция к осознанию истории достигла наибольшего напряжения в посленаполеоновский период, во времена Реставрации и Священного союза. Однако, дух этого впервые торжествующего и официально признанного историзма реакционен и псевдоисторичен по самому своему существу. Историческая мысль, публицистика и беллетристика легитимизма резко противопоставляет себя историческим взглядам Просвещения и идеям французской революции. Идеал легитимистов — это возвращение к дореволюционному общественному порядку; другими словами, они мечтали о том, чтобы из истории было вычеркнуто одно из крупнейших всемирно-исторических событий.
Согласно такому реакционному истолкованию, история — это тихий, незаметный, естественный, 'органический' рост. Следовательно, это такое 'развитие', которое в своей основе является застоем. Старые, уважаемые, законные установления не могут быть изменены — и, главное, — изменены сознательно. Активность человека должна быть совсем изгнана из истории. Историческая правовая школа в Германии отказывает народам даже в праве создавать себе новые законы и хочет предоставить старую и пеструю систему феодального обычного права ее собственному 'органическому росту'.
На почве этой борьбы против 'абстрактного', 'неисторичного' духа Просвещения под флагом историзма возникает, таким образом, псевдоисторизм, идеология неподвижности и возврата к средневековью. Действительные исторические факты беспощадно искажались в угоду реакционным целям этой теории; но ложность ее была тем более очевидной, что легитимистская идеология входила в решительное противоречие с вызвавшей ее жизненной практикой; экономическая необходимость вынудила Реставрацию вступить в тесную связь с выросшим к тому времени капитализмом и даже искать в нем одну из важнейших экономических и политических опор (приблизительно в такое же положение попали реакционные правительства Пруссии, Австрии и других стран). Теперь приходится писать историю заною, исходя из новой общественной основы. Шатобриан пытается пересмотреть античную историю, чтобы в ее лице унизить и отвергнуть исторический прообраз якобинского и наполеоновского периода; при этом Шатобриан и другие псевдоисторики реакционного направления сочиняют легенду об идиллической, несравненной гармонии средневекового общества. Эта тенденция становится определяющей для изображения средних веков в романтической художественной литературе периода Реставрации.
Легитимистский псевдоисторизм, несмотря на свою идейную порочность, все же оказал чрезвычайно сильное влияние на последующее развитие: он был извращенным, ложным, но тем не менее необходимым выражением большого исторического переворота, начатого Французской революцией. Новая ступень развития, начало которой совпадает с Реставрацией, заставляет также и защитников человеческого
