Композиционная противоположность романов Льва Толстого и Эркманн — Шатриана служит еще одним доказательством преимуществ классической формы исторического романа.
Мы сказали: французская революция может быть изображена в историческом романе без фигур Робеспьера и Дантона. Но, надо думать, перед художником, который захотел бы воплотить сознательные политические принципы этих вождей в образах рядовых революционеров из народа, встала бы более трудная задача, чем перед таким художником, который следует классической традиции. 'Всемирно- исторический индивид' в качестве главного героя сужает возможность художественно изобразить конкретно-исторический и человеческий характер народного движения; на присутствие в композиции такой 'всемирно-исторической' личности как фигуры второстепенной помогает довести историческую правдивость до наибольшей ясности и яркости.
Концепция Эркманн — Шатриана исключает из исторического романа ведущих представителей больших общественных групп и течений даже как второстепенных персонажей, и здесь обнаруживается связь художественного натурализма авторов с плебейским недоверием к каким бы то ни было политическим 'верхам'. Такое недоверие, выражаемое в политической области теорией 'стихийности', 'самопроизвольности', имеет в жизни много реакционных черт; в художественном же натурализме, опирающемся на тот же общий принцип, элементы идейно и художественно реакционные безусловно преобладают.
Глубокое и революционное недоверие Марата к 'государственным людям' его времени, предавшим демократическую революцию, тесно связано с плебейским движением во Франции; но взгляды Марата, формулирующие высшие задачи плебейской революции, не являются непосредственным продуктом этого движения. По выражению Ленина ('Что делать?'), это то, что внесено в массовое движение 'извне'. Ученик просветителей (особенно Руссо), Марат мог выработать более ясное, чем у рядового участника общественной борьбы, представление о подлинных политических и социальных стремлениях масс, мог, учитывая расстановку всех классовых сил, более ясно увидеть пути к достижению народных целей. Инстинктивно правильное, но неясное, плебейское недоверие к 'верхам' превращалось у Марата в сознательное и конкретное политическое недоверие к настоящим предателям революции от Мирабо до жирондистов.
В силу своего положения в процессе общественного производства пролетариат организованней и сознательней всех предшествующих эксплоатируемых классов. Но и о нем Ленин сказал:
'Классовое политическое сознание может быть принесено рабочему только извне, то есть извне экономической борьбы, извне сферы отношений рабочих к хозяевам. Область, из которой только и можно почерпнуть это знание, есть область отношений всех классов и слоев к государству и правительству, область взаимоотношений между всеми классами'[2]
Допролетарские народные движения сами по себе стояли на более низком социальном и идейном уровне; тем в большей степени: к ним применимо это указание Ленина.
Теоретическая программа, которую мог дать Марат французским плебейским массам, заключала в себе целый ряд исторически-неизбежных иллюзий, — и это обязывает исследователя к строгой конкретности анализа при изучении его взглядов, но нисколько не противоречит ленинскому определению, которое с полным правом может быть распространено на возникновение и развитие политического сознания в любом из угнетенных классов.
'Всемирно-исторический индивид' (в том смысле, какой он имеет в классическом историческом романе) персонифицирует между прочим, и те общественные силы, которые Ленин обозначил в приведенном нами отрывке словом 'извне'. Неудивительно поэтому что писатели, которые переживали и изображали только разочарование масс, а нового подъема народной революции связанного с выступлением пролетариата, не поняли и не отразили, волей-неволей порывали с традициями классического романа, всегда искавшего живые общественные силы и их сознательное выражение. Для мировоззрения таких писателей натуралистический способ письма был самой адэкватной художественной формой. Политически они не поднимаются выше прославления стихийности, и эта историко-политическая слабость делает для них неотразимо притягательным натурализм — упадочную форму буржуазного реализма.
Мы так надолго задержали внимание читателя на романах Эркманн — Шатриана не потому, чтобы они имели большое художественное значение; они важны скорее как яркий симптом. Показательно и то, что псевдомарксистская, вульгарно-социологическая критика, опираясь отчасти на авторитет демократа- просветителя Писарева, распространяла высокую оценку этих романов, оценивая их как один из важнейших источников нового пролетарского исторического романа. Между тем освобождение от низовых 'стихийнических' предрассудков в политике и от натуралистических предрассудков в искусстве является одной из существеннейших предпосылок для успешного развития социалистической реалистической литературы.
Критический разбор 'Легенды об Уленшпигеле' де Костера- самого выдающегося произведения, созданного тем же направлением, — покажет, что и в революционно-плебейском взгляде на историю есть черты, которые нужно преодолеть.
Художественные достоинства этого романа ставят его несравненно выше простой писательской честности и добросовестности Эркманн — Шатриана. Его литературное своеобразие определил Ромэн Роллан: Костер выражает национально-революционные, революционно-демократические традиции бельгийского народа, превосходя с художественной и психологической точки зрения всех своих современников; его роман — единственное в своем роде явление во всей западноевропейской литературе середины XIX века.
Может показаться, что мы неправы, причисляя 'Легенду об Уленшпигеле' к натуралистическому течению того времени. Сам автор не только назвал свою книгу 'легендой', не только использовал в ней целый ряд мотивов из народного предания, но и включил много фактов и анекдотов, заимствованных оттуда. Таким образом, автор вовсе не хотел фотографически копировать сцены из освободительной войны нидерландского народа, а, напротив, хотел художественно создать квинтэссенцию его демократического восстания против политического, религиозного и этического мракобесия, против тиранического абсолютизма, против католической церкви и т. д.
Однако резкая противоположность этой 'легенды' натуралистическому роману — только мнимая. Если мы присмотримся поближе к истории натурализма, то увидим, что ему вовсе не чужды такие же стремления.
Одна из важнейших задач, которую ставили себе основатели и видные представители натурализма, — непосредственно постичь и передать общие, антропологические закономерности человеческой жизни. Несмотря на уступки модному агностицизму, Золя был глубоко убежден, что ему удалось найти непосредственно подтверждающиеся факты влияния среды и наследственности на судьбы людей, т. е. по его мнению, основной и решающий закон бытия. Золя считал художественный натурализм наиболее современным и научно-правильным методом, потому что уверен был в его способности вскрывать и изображать действие самых общих законов.
Для натурализма, следовательно, на первых ступенях развития вовсе нехарактерно отрицание каких бы то ни было общих связей и закономерностей; такая тенденция появляется позднее, во времена явного декаданса, и часто противопоставляет себя старому натурализму. Гораздо существенней исключительно непосредственный, а потому и отвлеченный подход к вопросам общественной закономерности. Определяя 'художественную правду' натурализма, можно, принимая во внимание конкретные особенности искусства, применить к ней то, что Гегель сказал о 'непосредственном' познании вообще: 'Особенность непосредственного знания состоит в том, что оно якобы имеет своим содержанием истину, понимая непосредственное знание как изолированное, исключающее опосредование'. Сравнивая, как понимали взаимоотношение между человеком и обществом Бальзак и Золя, мы легко обнаружим у Золя именно это отбрасывание опосредующих звеньев.
Всеобщность, взятая вне конкретных опосредовании, неизбежно будет абстрактной. Несмотря на то, что Эркманн и Шатриан строго ограничили себя задачей точно передавать непосредственно воспринимаемую действительность, мы уже видели у них такую отвлеченность; переход натуралистической 'подлинности' в абстракцию был обусловлен исключением исторических определений (опосредовании), которые, как правило, не могут быть узнаны в обыденной жизни 'среднего' человека и только в своей' совокупности и взаимодействии с непосредственной повседневностью представляют конкретные черты
