непосредственности, свободной в то же время от узости чисто-стихийного понимания народных движений. При этом историческим героям, как и в классическом романе, будет при надлежать эпизодическая роль; но такие эпизодические фигуры — необходимая и важная часть композиции, дающая завершение всей исторической картине. Если же частные судьбы людей изображены живо с психологической точки зрения, но в отрыве от основных проблем народной жизни в данный период, то эти судьбы не возвысятся в романе до общего значения и исторический материал останется в нем только фоном.
Историческому роману антифашистской литературы приходится считаться с противоположной опасностью. Крупнейшие представители этой литературы склонны заранее рассматривать свой материал в плане высокой абстракции; поэтому они выбирают центральных героев романа из числа исторических протагонистов, — таких людей, чьи чувства и ум способны адэкватно выразить те большие гуманистические идеалы, за которые писатели борются. Но вследствие этого всегда существует большая опасность, что непосредственность переживания исторических событий будет утрачена. Вожди исторических движений тем ведь и отличаются, что они обобщают и поднимают на сознательную, интеллектуальную высоту то, что в самой жизни рассеяно повсюду и проявляется только в форме индивидуальной, частной и особенной.
Подчеркиваем еще раз: в изображении великих гуманистических идей мы видим очень важную положительную черту антифашистского романа; это — шаг к ликвидации того разрыва между общественным прошлым и настоящим, от которого так сильно страдал исторический роман предшествующего периода. Но связь устанавливается покамест чересчур прямо, чересчур интеллектуально, чересчур общо.
Об опасности чисто-интеллектуального обобщения (например, понимания истории как борьбы разума и неразумия и т. д.) мы уже говорили, показывая, как оно вредит исторической конкретности. Теперь скажем о другой, опасности, которая возникает в том случае, когда непосредственное восприятие истории сразу же перерабатывается в умозрительные формы. Вернее, когда путь от непосредственного восприятия к обобщению и широкому охвату слишком короток, а потому и абстрактен.
Он становится коротким и абстрактным в том случае, если весь процесс идейного обобщения совершается в сознании одного человека — главного героя, представителя гуманистических идеалов. При этом, с одной стороны, непосредственные переживания не могут быть так разнообразны, как у людей, которые не видят своего призвания в отвлеченном теоретическом мышлении. С другой стороны, обобщение, совершающееся в душе одного человека, может итти только одним путем, и, конечно, оно получается прямолинейнее, уже, упрощенней, чем та картина классических романов, которая слагается из переживаний множества социально и индивидуально различных людей, чьи мысли и чувства обобщены в образе исторических протагонистов.
Кроме того, обобщающей обработке собственных переживаний неизбежно присущ абстрактный характер. От него свободен 'ответ', даваемый историческим протагонистом классического романа на 'вопросы' непосредственно переживающих людей, потому что там он вовсе не должен быть ответом в логическом смысле слова и не должен быть прямо связан с переживаниями, на которые является откликом. Достаточно и того, что выводы из жизненного опыта, которые делает представитель общественного течения, и его поступки, по существу, своим содержанием дают, исторический ответ на стремления и запросы многих людей. Ясно, что здесь писатель получает несравненно большую свободу, больший выбор, а его произведение- несравненно большую полноту и большее приближение к сложности и богатству действительной жизни.
Снова сошлемся на пример 'Войны и мира'. Различные персонажи романа реагируют по-разному на вторжение французов в Россию; но реакция каждого из них всегда непосредственна и человечна, и перемены, которые вносит война в их жизнь, всегда выражаются в изменении их индивидуальных переживаний, мыслей и чувств. Композиция романа не вынуждает ни одного из героев — ни Андрея Болконского, ни Ростовых, ни Денисова и т. д. — давать своим переживаниям более обобщенную форму, чем та, которая непосредственно соответствует их душенному состоянию в данный момент. Даже в разговоре Андрея Болконского с Пьером Безуховым накануне Бородинской битвы теоретическое рассуждение Болконского интеллектуально обобщает, прежде всего, его субъективное чувство отчаяния. Его мысли добавляют к общей картине еще одну черту, но не должны выражать общий смысл всего произведения.
Приведем противоположный пример из творчества Генриха Манна. Молодой король наваррский узнает, что его мать отравлена Екатериной Медичи; он должен сейчас же реагировать на это как вождь гугенотов и немедленно противостать коварной королеве как ее дипломатический противник. Его личная реакция (мысли и чувства) образует стержень романа; развитие темы движется одним путем, через его душу; все же остальное — только дополнительный, иллюстративный материал. Вследствие этого, с одной стороны, центральный персонаж романа несет непосильное бремя; на каждом этапе действия к нему предъявляется почти невыполнимое, с художественной точки зрения, требование адэкватной реакции на историю. С другой стороны, и без того короткий путь к обобщению искусственно сокращается еще больше.
Там, где художник (в важных ситуациях) этого сокращения не производит и надолго задерживает своего героя на уровне непосредственного переживания событий, он неизбежно снижает его образ с высоты своего общего замысла. Композиционная роль фигуры наваррского короля заставляет читателя ждать от него в каждом положении выдающихся и величественных мыслей, поступков и видеть в его непосредственных переживаниях только повод для исторических обобщений. Не найдя их, читатель испытывает такое чувство, будто в романе есть пробелы и неровности; естественные чувства героя кажутся ему ненатурально мелкими.
Лев Толстой обобщает отношение русского народа к Отечественной войне 1812 года в фигуре Кутузова. У этого старика нет никаких личных желаний и целей; тем не менее, его образ вовсе не производит впечатления абстракции (как это часто случается с образом Генриха IV, несмотря на изобразительный талант Генриха Манна). Объяснение мы видим в том, что Кутузов в композиции 'Войны и мира' — эпизодическая фигура; в том, что отношение народа к войне воплощено в переживаниях многих людей; поэтому художественное обобщение покоится на чрезвычайно широкой основе, и носителем его является персонаж, чье психологическое и литературно-композиционное своеобразие делают его особенно удобным для такой обобщающей роли. В романе Толстого люди из 'низов' переживают историю непосредственно — действуя или страдая. В 'верхах' все тускнеет, становится абстрактным, получает нежизненный оттенок и иногда совсем теряет исторический смысл. Эпизодическая фигура Кутузова выполняет роль посредника между 'верхами' и 'низами', между стихийной реакцией на события и наибольшим, возможным в этих условиях, обобщением.
Неравномерность развития современной гуманистической литературы, его внутренняя противоречивость обнаруживается в том, что горячее, страстное участие в улучшении современной судьбы немецкого народа, т. е. та сила, которая преодолевает отрыв литературы от народа, иногда, в художественном творчестве, еще увеличивает этот отрыв. В тех случаях, когда прошлое превращается в иллюстрацию к современным проблемам, исторические судьбы, изображенные в романе, теряют свой особый реальный облик, свое самостоятельное значение, а вместе с тем и органическую связь с современностью. Но это — неровности пути, который, несомненно, ведет к тому, что пережитки старого отчуждения демократической интеллигенции от народа будут полностью изжиты.
Взглянем с этой точки зрения на развитие Фейхтвангера. Первые его исторические романы — 'Еврей Зюсс' и 'Безобразная герцогиня' — в общем соответствуют теории исторического романа, высказанной самим автором: история служит в обоих только нарядом, красивой оболочкой для современной темы. Судьба Тироля в династической борьбе Люксембургов, Габсбургов и Виттельбахов ('Безобразная герцогиня') не имеет почти никаких точек соприкосновения с индивидуальной трагедией Маргариты Маульташ. Политические интриги династий очень Мало интересны для современного читателя, — исторически и человечески они малосодержательны. То, что могло бы действительно заинтересовать в этом романе — трагедия талантливой, но некрасивой женщины, — вплетено в повествование о политических интригах с чрезвычайным искусством, но никак с ними не связано внутренне.
Почти то же мы видим и в 'Еврее Зюссе'. Главная тема здесь — тоже типично современный
