Но эта точка зрения — не просто теоретическая неясность; она определяет и основные художественные принципы автора. Если считать Генриха IV воплощением вечных принципов разума и человечности, то совершенно естественно поставить его на центральное место в романе. Но его облик, его задачи, его историческое значение и политический характер лишаются своих корней в сложной общественной картине жизни французского народа в определенный исторический период, а конкретная французская история низводится до безразличного материала, более или менее случайного места действия для великого человека, выражающего вечные идеалы.
К счастью, 'Генрих IV' Генриха Манна не построен строго по этому принципу, — иначе он не мог бы стать произведением искусства, дышащим жизненной правдой. Но и в этом сильном, художественном романе переходный характер современной западноевропейской демократической литературы проявляется, как противоречие между конкретно-историческим подходом к вопросам, возникающим на определенной ступени общественного развития, и отвлеченно монументальным, уводящим в 'вечность' принципом односторонне воспринятой и преувеличенной просветительской традиции.
С точки зрения литературно-исторической здесь можно увидеть у Генриха Манна известное влияние Виктора Гюго. Это наблюдение заслуживает внимания, так как Виктор Гюго шел в своем развитии от романтизма к предвосхищению гуманистического протеста против капитализма, уже впадающего в варварство. На этом пути Виктор Гюго усваивал многое из просветительской идеологии; но как художник он сохранял в основном романтическую, по существу антиисторическую тенденцию. Таким образом, у Генриха Манна есть и такая связь с литературой прошлого, которая ведет не к классическому типу исторического романа, а к его романтическому антиподу.
Генрих Манн выразил однажды свое мнение о '1793 годе' Гюго и стал при этом на сторону Гюго — пропив Анатоля Франса. Сама статья, где он высказал эти мысли, мы полагаем, для Генриха Манна теперь уже устарела (она напечатана в 1931 году); однако ее главные мысли так важны для понимания художественного и идейного замысла 'Генриха IV', что мы считаем необходимым их привести.
Манн говорит о столкновении между Робеспьером, Дантоном и Маратом в романе Гюго:
'Каждого из них можно было бы определить социально и клинически; как раз по отношению к ним это легко себе представить: ведь у нас есть 'Боги жаждут'. Но тогда не осталось бы ничего, кроме более или менее болезненных порождений известного времени, которых оно выдуло, как пузыри, на свою поверхность и выставило напоказ. Это было бы познанием посредством преуменьшения… Мысль о проблематичности человеческого величия приходит иногда на ум каждому человеку, — а среди писателей, которые имеют большое, длительное значение, нет людей, плохо знающих жизнь.
Но познание посредством преувеличения предпочитает видеть характеры в сверхнатуральной значительности, лишь бы их корни оставались на месте. Галлюцинации, которые кажутся вблизи маниакальной депрессией, вливаются здесь в неоспоримую Индивидуальность и превращаются в великую судьбу. Неужели мы этому не последуем? Подумайте: только так можно вытащить историю из клиники. Только так можно спасти взгляды на жизнь от упадка'.
Перед нами опять одна из типичных проблем современного буржуазного сознания. Выбор между патологией или абстрактной монументальностью, между 'преуменьшением' или 'преувеличением' мог возникнуть только из-за отрыва общественно-исторических воззрений от народной основы.
По отношению к Анатолю Франсу Генрих Манн не совсем прав: изображение людей 'вблизи' в романе Франса о революции — это вовсе не одно лишь 'познание посредством преуменьшения'; здесь выразилось разочарование в буржуазной демократии, вполне оправданное даже в момент ее высшего осуществления. Анатоль Франс изображает те внутренние противоречия, которые буржуазная революция вызывает в совершающих ее людях. Мы не говорим, что художественное разрешение этой задачи удалось вполне Франсу, но критика Генриха Манна попадает не в сильные стороны его исторического романа, а только в те, которыми он соприкасается с поздне-буржуазной литературой разочарования, действительно проникнутой патологическим, принижающим отношением к человеку.
Но действительно ли нам только и дан выбор между 'преувеличением' и 'преуменьшением'? Нет ли третьего выхода?
По нашему мнению, роман самого Генриха Манна 'Генрих IV' доказывает, что этот выход существует.
Концепция подлинной и победоносной человечности рождается у Генриха Манна (как у всякого большого писателя-реалиста) из сознания, что великая человечность есть в самой жизни, в самой объективной общественной действительности, в самом человеке, а художник только улавливает ее рассеянные повсюду черты, концентрирует и передает их силой своего искусства.
Те чудесные отрывки, которые мы цитировали из статьи Генриха Манна об Эдгаре Андре, показывают, что этот 'третий' путь Манну сродни. Исторические события последних лет, борьба народных масс за демократию в основных европейских и азиатских странах открыла Генриху Манну глаза на героическую действительность, которая не мельчает, когда ее видят вблизи, и не становится более великой, когда ее искусственно возвеличивают. В своих статьях Генрих Манн не раз писал о новом героическом человечестве, писал в скромной и точной форме. И многое в 'Генрихе IV' выявляет уже этот новый дух, не имеющий ничего общего ни со стилизацией в манере Гюго, ни со старой дилеммой самого Манна.
Но и с этой точки зрения 'Генрих IV' — переходное произведение. Сдержанная и глубоко конкретная человечность наполняет этот роман, задуманный еще под влиянием монументализации в духе Гюго и понимания исторического героя как носителя вечных идеалов. Поэтому основной тон, основное мироощущение, характерные для 'Генриха IV', наталкиваются на стеснительные рамки первоначальной концепции.
Как и о дилемме Деблина ('сказ' или 'фактическое сообщение'), о дилемме Генриха Манна ('преувеличение' или 'преуменьшение') можно с полным правом сказать, что она не выдумана путем эстетических умствований, а родилась из самой жизни. Это, однако, та ступень жизненного развития, которая уже превзойдена и обществом, и самим Генрихом Манном. Теперь писатель борется с наследием того прошлого, которое для него действительно прошло как для политика и человека. Он ищет для своего нового восприятия жизни вполне адэкватной художественной формы. Поэтому, подчеркивая переходный характер 'Генриха IV', мы не только не принижаем, но, наоборот, подчеркиваем значение этого романа. Он отражает переход лучшей части немецкой интеллигенции и передовой части всего немецкого народа к решительной борьбе против фашистского варварства, переход от стихийного и нестройного протеста — к возрождению, на высшей ступени, революционно-демократических традиций в Германии.
2
Переходный характер антифашистского исторического романа становится всего яснее при исследовании тех художественных средств, которыми в нем изображена историческая роль народа.
Все — или, во всяком случае, все значительные писатели-гуманисты пишут теперь о народной судьбе. Им чуждо превращение истории в отражение частных дел великих личностей, и они не стремятся изображать историю, как экзотическую красочную картину, построенную на эксцентричной и странной психопатологии 'героев'. Этим они решительно отличаются от писателей предшествующего периода; и, благодаря тому, что исторический роман теперь, по своим установкам, опять стал общественным, т. е. связанным с современной жизнью народа, его содержание возобновляет ряд проблем, поставленных классиками. Тем не менее, его художественная форма еще далеко не вполне освободилась от тех тенденций, которые сложились в годы кризиса буржуазного реализма. Мы не видим еще усвоения классической композиции, построения действия и, в особенности, той связи характера и судьбы героя с широко представленной жизнью народа, которая составляет одну из главных черт лучшей части классического наследия.
Как для писателей предыдущего периода, так и для современных гуманистов классики исторического романа остаются почти забытой страницей литературной истории, не имеющей отношения к актуальным художественным задачам. Эта на первый взгляд чисто формально-эстетическая (или, если хотите, литературно-историческая) проблема имеет в действительности значение, выходящее за рамки эстетики или истории литературы. Дело в том, что Генрих Манн, Фейхтвангер и другие изображают судьбы народов, но не исходят из народной жизни как главного содержания и единственной основы истории. Вальтер Скотт и другие классики исторического романа были политически и социально несравненно консервативней
