исторических индивидов' происходит в народе. Великие люди всегда появляются, как показали Бальзак и Скотт, именно там, где объективная необходимость, созданная народным движением, властно требует их появления, я тогда они выступают перед нами как законченные, сложившиеся люди, как обобщение и высшее сознательное выражение тех сил, которые их вызвали. Подобно тому, как гомеровские герои превосходили окружающих телесной силой, они превосходят своих единомышленников духовной мощью. Но их историческое значение состоит именно в том, что они возвышаются над народом лишь в той мере, какая необходима для тесной связи с ним и для того, чтобы дать ответ на конкретные запросы самого народа. Таким образом, подлинному величию чужда безграничность, непомерность. Вих-Иян-Вор и Роб Рой (у Скотта) умственно возвысились над клановыми предрассудками своих сотоварищей; но, если бы у них не было общего с ними жизненного чувства и, вместе с тем, известной ограниченности, они бы не могли быть вождями кланов.
Широкая общественно-историческая основа позволяет классическому искусству вводить в роман образы великих людей, законченными с первого же момента, и достигать того, чтобы они в то же время производили впечатление живое и органическое. Внутреннее движение, присущее им самим, их развитие в процессе развертывания художественного действия — это раскрытие имение тех личных качеств, которые сделали их представителями больших общественных движений. Исполнение своей исторической миссия, отказ от нее или неспособность ее исполнить — это, в сущности, производит гораздо большее впечатление внутреннего развития, чем генезис в психологически-биографическом смысле.
В большинстве классических романов 'предистория' великих людей (то есть та часть их жизни, которая предшествует времени действия романа) вообще не рассказана; из отдельных намеков, рассеянных там и здесь, мы узнаем лишь то, что необходимо для понимания их поведения и взаимоотношений с людьми, с которыми они встречаются по ходу действия. Если же рассказывается о развитии самого великого человека, то лишь тогда, когда мы уже хорошо его знаем по его действиям, по отношению к нему других персонажей, — в этом случае ознакомление с прошлым имеет совершенно особый характер: оно дается в форме отдельного рассказа, вставленного в главную повествовательную линию, и этот рассказ сообщает нам, как сложились те черты характера великого человека, которые мы уже знаем. Эта ретроспективность тоже принадлежит к числу художественных средств, при помощи которых случайности ставятся на свое законное место.
Изображение 'всемирно-исторических индивидов' с точки зрения их соответствия или несоответствия возложенной на них исторической задаче освобождает художественные образы от мелочности и анекдотичности биографической формы романа, не вредя при этом человеческой живости их личной судьбы. Ведь эти люди потому и стали 'всемирно-историческими', что их глубоко личные черты, их личные страстные желания неразрывно связаны с теми историческими задачами, которые они должны осуществить, и главная их личная страсть устремляется к той же цели. Вследствие этого выполнение своей миссии или бессилие ее довести до конца сосредоточивают в себе все существенное, что мы хотим и должны знать о великой личности. Большой художник, который видит в истории не абстракцию, а сложную историю народной судьбы, находит способы такого изображения центральной жизненной задачи великого человека, которые необходимы для того, чтобы выразить различные и многообразные черты era личности. Но, как мы разъяснили, ссылаясь на суждение Отто Людвига о Скотте, большой художник остановится только на значительных чертах. Нет надобности сооружать для исторического деятеля пьедестал, чтобы он производил впечатление величия; сами события поднимают его, принуждая взять на себя великую задачу. В произведении он выступает только в значительных ситуациях, и ему остается поэтому лишь свободно проявлять свои личные качества, чтобы быть достойным уважения, любви или удивления.
Этот способ изображения, противоположный биографическому, дает также и художественный ответ на вопрос, почему в определенном общественном событии руководящая роль принадлежит определенному человеку.
Энгельс исследует в одном из своих писем диалектику случайности и необходимости и конечную историческую победу экономической необходимости:
'Здесь мы подходим к вопросу о так называемых великих людях. То обстоятельство, что вот именно этот великий человек появляется в данной стране, в определенное время, конечно, есть чистая случайность. Если мы этого человека вычеркнем, то появляется спрос на то, чтобы заместить его кем- нибудь, и такой заместитель находится, — хорошо или плохо, но с течением времени находится. Что Наполеон был вот именно этот корсиканец, что именно он был военным диктатором, который стал необходим французской республике, истощенной войной, — это было случайностью. Но если бы Наполеона не было, то роль его выполнил бы другой. Это несомненно, потому что всегда, когда такой человек требовался, он находился: Цезарь, Август, Кромвель и т. д.'[1].
Дальше Энгельс иллюстрирует свою мысль примером возникновения исторического материализма и значения в этом процессе личности Карла Маркса.
Биографическая беллетристика, исторический роман в биографической форме, сознательно или несознательно, ставят себе неразрешимую задачу: устранять неустранимую случайность. Личность исторического человека они представляют прежде всего с точки зрения его великого призвания, и внутреннее, психологическое доказательство призвания должна дать его биография; благодаря этому неизбежно возникает неестественная патетика, ходульность, без которой образ кажется недостаточно высоким; личное призвание к великим делам преувеличенно подчеркивается, в то время как объективные, действительные условия и основания исторической миссии остаются не изображенными.
Научная историография и, вместе с ней, научная биография ведших людей принимают такие явления, как факт, во всей их жизненной случайности. Они не задаются целью как-нибудь затушевать случайность факта, но объясняют его предпосылки и следствия, показывают его необходимость с точки зрения общего хода исторического развития. Поэтому научная биография исследует и излагает, прежде всего, факты общественной, художественной, научной, вообще духовной деятельности исторического человека; теоретическое значение и историческое место его должны быть научно определены, — только на этой основе личные качества 'всемирно-исторического индивида' могут быть вполне понятны читателю.
Классический исторический роман тоже исходят из того факта, что в кризисах, которые в прошлом переживал народ, ведущая (полезная или вредная) роль принадлежала определенным выдающимся людям. Если будет показано, что это именно те люди, от кого массы ждали ответа на вопросы, возникающие в самой жизни, если будет показано, что блестящие качества, большие человеческие возможности и слабости этих людей сотканы из того же материала, что и само народное движение, — тогда сложная ткань романа даст художественный ответ на вопрос, почему именно этот человек получил такое значение именно для этого времени. Случайность здесь не устраняется — нет даже попыток ее устранить. Произведение только отражает, правдиво и глубоко, как случайность сплетается в исторической жизни с необходимостью. Таким образом, случайность здесь 'снимается' (в том же смысле, в каком она снимается реальной историей); мы узнаем, как конкретные общественные силы определенного периода сконцентрировались в судьбе определенного индивида.
Было бы несправедливо думать, что лучшие из наших литературных современников не видят связи между народными движениями и большими историческими фигурами. Генрих Манн, например, прямо говорит о правильном понимании их взаимозависимости устами одного из персонажей романа 'Генрих IV'.
'В итоге, — сказал Агриппа д'Обинье, едучи с ним рядом, — в этой толпе ты, принц, не больше того, чем сделал тебя наш народ. Потому-то ты все-таки можешь быть выше его, ибо творение стоит нередко выше, чем сам художник, но горе тебе, если ты станешь тираном!'
К сожалению, эти правильные мысли остаются отдельными замечаниями и не имеют большого влияния на композицию и развитие всего романа.
Генрих Манн чувствует (быть может, сильнее, чем другие современные писатели) эту зависимость и необходимость ее изображения; поэтому он и наделил своего Генриха IV национальными чертями французского народа и изобразил эти черты так привлекательно. Во всех сценах, где Генрих IV непосредственно соприкасается с народом, народная сущность героя проявляется естественно, просто и художественно убедительно. Но такие эпизоды — самые сжатые в романе, и они по большей части
