эта борьба с исторической необходимостью вскрывает природу товара, его роль в капиталистическом экономическом строе, ведет к адэкватиому познанию основ этого экономического строя. С этой точки зрения совершенно неважно и случайно, была ли формулировка Маркса впервые высказана в разговоре с Энгельсом или возникла вовремя уединенных размышлений за рабочим столом.
В биографии каждого выдающегося человека содержится много подобных моментов, и современная биографическая беллетристика находит удовольствие в том, чтобы выдвигать на место объективных и больших общественных отношений и их объективного отражения в науке и искусстве псевдохудожественное, психологически 'углубленное' изображение отдельных и случайных поводов к их внешнему проявлению. Тем более необходимо противопоставлять этой поверхностной манере задачу изображения больших и объективных жизненных связей. От пристрастия Шиллера к гнилым яблокам нет пути к его 'Валленштейну', от любви к черному кофе, от монашеской скуфьи и трости Бальзака нет пути к 'Человеческой комедии', и т. д.
Самые 'глубокомысленные' изыскания в области любовных и дружеских союзов великих, людей тоже не приблизят нас сколько-нибудь заметно к пониманию их творчества. Напротив, если речь идет о настоящих, глубоких, значительных человеческих отношениях, то они сами могут быть лучше объяснены широким пониманием общественных явлений, чем узко биографическим, психологическим исследованием.
Маркс и Энгельс были связаны тесной дружбой благодаря революционному движению рабочего класса; эта дружба достигла такой высоты вследствие того, что оба друга целиком отдавали себя делу раскрепощения пролетариата, что оба они приложили все свои силы для выработки теоретической основы движения, для создания его руководящего центра. Только так и могли возникнуть та человеческая глубина, то неразрывное единство, которые волнуют нас при воспоминании об этой дружбе. Чем лучше мы узнаем общественные объективные причины близости Маркса и Энгельса, тем больше мы можем понять индивидуальный, человеческий характер этой дружбы. Известные нам факты их личной жизни очень существенно дополняют. наше понимание основной связи; не было бы чистейшей иллюзией, если бы мы думали, что, изображая эти отдельные жизненные факты, можно дойти таким путем до изображения подлинного содержания личной дружбы Маркса и Энгельса.
Повторяем: факты, взятые из жизни великого человека, могут в лучшем случае ознакомить с непосредственным поводом, по которому возникло гениальное деяние; но они никогда не могут образовать цепи тех действительных причин, которые обусловили гениальную мысль, гениальное решение как свое следствие и определили собой его историческое значение.
Можно возразить на это, что дела, которые совершают герои исторических романов, тоже не могут дать художнику ничего иного, как ряд таких же случайных 'поводов'. Но это возражение кажется основательным лишь в том случае, если упущено из виду различное значение случайности и необходимости в искусстве и жизни. В жизни значительные чувства, переживания и поступки кристаллизуются и получают внешнее выражение по случайным поводам. Но если такой же поступок вскрывает действительный характер героя художественного произведения, то хотя случайность повода, по которому он совершен, и не уничтожается, эта случайность занимает место, принадлежащее ей в самой жизни: ведь необходимость пролагает себе путь через такие случайности и в самой действительности.
Настоящий художник найдет здесь правильную пропорцию. Прежде чем привести в действие 'развязывающий повод', он познакомит читателя с теми общественными условиями, в которых живет изображаемый человек, и наметит те внутренние качества этого человека, совокупность которых превращается при надлежащем поводе в действие, в поступки. (Конечно, в художественном произведении необходимость предстанет в форме более ясной и однозначной, чем это обычно бывает в жизни.)
Иначе обстоит дело с продуктом духовной деятельности великих людей. Сущность великих мыслей заключается в том, что они движут вперед завоевания человечества в той или иной области; это и дает им объективный, необходимый характер. Главное в них — более глубокое и полное соответствие объективной действительности, чем то, какое было достигнуто прежде. Следовательно, их значение может быть понято лишь тогда, когда стали понятными объективные условия, в которых появляется произведение, высказана мысль, сделано открытие. Непосредственный повод имеет здесь ничтожное значение — мы можем его знать или не знать, это не поможет и не повредит нашему пониманию. В практической жизни другое: тут знание того, что послужило поводом к поступку, как сочеталась при этом случайность с необходимостью, и нужно и полезно.
Гете сказал однажды о поэте:
Конечно, это относится не только к страданиям и не только к поэту: речь идет о той миссии, которая возложена на художника вообще. Гете правильно определил большую задачу, которую может выполнить только искусство: оно дает всем человеческим жизненным проявлениям более отчетливый, расчлененный, ясный и, в основном, более верный голос, чем тот, каким они сами говорят о себе в жизни. Именно вследствие этого гениальное выражение духовной деятельности лежит вне изобразительных возможностей литературы. Она может представить его. связь с жизнью, его жизненное воздействие, но не самую мысль и ее формирование.
Приведем пример. Серьезная художественная задача — изобразить, как во времена жесточайших преследований со стороны церкви люди мужественно шли на эшафот, мужественно выносили пытки инквизиторов, защищая истины естествознания, проповедуя закономерности вселенной, освобожденной от божественного призрака. В таком изображении значение, всемирно-исторических научных открытий Коперника, Кеплера и Галилея может засиять новым и ярким светом. Но самый великий и научно образованный художник ничего не может добавить от себя к закономерности, найденной Галилеем. Он не может ее изобразить, он может только вставить в свое сочинение слова или мысли самого Галилея.
Великие писатели прошлого прекрасно знали действительные возможности литературы, и они изображали духовную жизнь гениальных людей только в отраженной, косвенной форме.
Один' из современных предрассудков гласит, будто аутентичной передачей исторического факта можно добиться художественного воздействия. Этот предрассудок легче всего может показаться истиной, когда речь идет о фактах из жизни тех людей, которые любимы народом. Но здесь кроется недоразумение. Желание народа узнать как можно больше и точнее о жизни народных вождей вполне законно — и осуществить его призвана научная биография, глубокая по мысли и написанная хорошей и популярной прозой. Монтаж подлинных документов может быть для научной биографии, важной подготовительной работой, он может быть (если сделан тщательно и со знанием дела) интересен и сам по себе как пропаганда малоизвестных фактов. Но он не поможет воспринять личность народного вождя в ее жизненной целостности. Для того, чтобы создать целостный образ, одних документов недостаточно; опираясь на них, надо много шире охватить общественно-историческую действительность, надо вскрыть и изложить основные тенденции эпохи; только так можно понять и обрисовать те черты, которые сделали великого человека дорогим и близким для народных масс.
Не будем говорить о попытках написать литературно-художественную биографию Маркса, которые предпринимались бездарными и невежественными людьми; такого рода примеры не показательны для настоящей литературы. Но представим себе способного и знающего писателя, который захотел бы изобразить Маркса на основании документов и воспоминаний современников. Он опишет, как Маркс пересекает комнату по диагонали, ходит из угла в угол (эта привычка известна по воспоминаниям Лафарга), курит сигару; как на его письменном столе в беспорядке набросаны книги и рукописи (об этом тоже рассказали Лафарг, Вильгельм Либкнехт и др.). Все будет исторически точно, но приблизит ли это нас хоть да шаг к пониманию личности Маркса? Несмотря на всю подлинность описанных фактов, те же привычки, та же обстановка могли бы принадлежать и какому-нибудь другому ученому или политику. Но если писатель, кроме того, заставит Маркса говорить и использует здесь текст, опять же аутентичный, взятый из произведений Маркса, из писем Маркса к Энгельсу, Кугельману, то, разумеется, эти слова будут верны, мысли — значительны; однако их возникновение во время разговора будет неестественно, их способность воссоздать интеллектуальный облик Маркса окажется совершенно недостаточной. В оригинальном контексте — в письмах Маркса или в его сочинениях — те же мысли не только обладают большей содержательностью, но и больше передают индивидуальный характер Маркса, чем
