или 'этническая' психология и т. п.).
Массовые движения представляются в фетишизированном, мистическом свете. В них не видят реальных, живых людей, из которых они состоят, их превращают в нечто неожиданное, самопроизвольное, в символ одного из 'элементов' истории. Мы уже говорили о слабой стороне картины народного иудейского восстания у Фейхтвангера; но даже в 'Генрихе IV' Генриха Манна рассказ о Варфоломеевой ночи отмечен некоторыми такими же чертами. Ту часть этого события, которая непосредственно задевает его героев и их близких, Генрих Манн рисует с большой художественной силой. Но все это относится к 'верхам', к придворным кругам; а парижский народ, обманутый демагогией Гизов, — это в романе сплошное, дикое, мистически-животное стадо. Стоит перечитать 'Хронику из времен Карла IX' Проспера Мериме, чтобы увидеть, что старый писатель совсем по-другому говорил о людях, участвующих в массовом движении. А Мериме ведь не был уже в этом отношении так силен, как подлинные классики исторического романа, его описания Варфоломеевой ночи нигде не достигают такой силы, как описание голодного бунта в Милане у Манцони или эдинбургского восстания у Вальтер Скотта.
Исторический материал обладает значительностью, если он внутренне связан с большим народным движением. Это хорошо знали классики исторического романа, и именно на такой основе они умели, при самых скупых литературных средствах, создавать впечатление неподдельного и скромного величия. Если же материал лишен народной основы или художник не может сосредоточить свои усилия именно на ней, возникает потребность в тех суррогатах, о которых мы говорили, анализируя исторические произведения Густава Флобера и Конрада Фердинанда Мейера. Один из этих суррогатов величия — жестокость и грубость, выделенные из общей связи событий и выдвинутые на первый план.
К сожалению, очень немногие из современных писателей свободны от этого недостатка поздней буржуазной литературы. Они часто углубляются в подробное описание казней и пыток, не думая о том, что читатель исторического романа скоро 'привыкает' к жестокостям, воспринимая их как необходимую принадлежность определенной эпохи и что благодаря этому их изображение не действует даже как пропаганда, направленная против бесчеловечности господствующих классов. Писатели классического периода рассказывали, прежде всего, о человеческих коллизиях, которые вызываются бесчеловечностью правителей и господ. Поэтому не нужно было давать детальную картину осуществления жестокого закона, чтобы вызвать глубокое сочувствие читателя к его жертвам. (Вспомните хотя бы о судьбе Эффи Дине.) Конечно, и старые писатели изображали казни и т. п.; но, во-первых, они делали это чрезвычайно кратко и скупо (например, казнь Остапа в 'Тарасе Бульбе'), а, во-вторых, на первом плане у них было не описание жестоких подробностей, а изображение того, что предшествует казни и следует за ней, т. е. человечная сторона даже этих бесчеловечных жизненных; явлений. Картина Сурикова 'Утро стрелецкой жизни' прекрасно передает человечность исторического драматизма старых романов и показывает их превосходство над современным историческим искусством.
Элементы непреодоленного тяготения к грубости и проявляющийся иногда вкус к самодовлеющей экзотике очень точно определяют, с художественной точки зрения, положение современного исторического романа в его борьбе с дурным идеологическим наследием, полученным от буржуазной литературы последнего периода.
Современный буржуазно-демократический гуманизм и исторический роман (окончание)
3
В крупнейших произведениях современного исторического романа явственно обозначился интерес к биографической форме. Весьма возможно, что здесь сказалась мода на всякого рода историко- биографическую беллетристику. Но если говорить о хорошей литературе, меньше подверженной влияниям моды, можно установить, что биографическая форма популярна, еще и потому, что писатели хотят представить личность великих предшественников как живой пример для нынешних борцов за гуманизм. Главное же — вся современно-гуманистическая концепция исторического взаимоотношения протагонистов и масс выдвигает биографию великих людей на первое место и способствует ее превращению 'в специфическую форму нового исторического романа. Если признать, что великие личности прошлого действительно были единственными носителями исторической идеи и что исторический роман имеет своим объектом предисторию тех идей, за которые теперь идет, борьба, — естественно будет для писателя искать исторический генезис идей, а вместе с тем и ключ к современности в личных качествах исторических деятелей, которые защищали эти идеи и как бы воплощали их в своей личности.
Чрезмерно 'чуткие' и торопливые критики обычно стараются немедленно же создать эстетическое обоснование для всякого нового литературного явления, то есть описать его отличительные черты и провозгласить очередную, новинку образцом, дающим критерий для суждения о всей литературе вообще. Это обыкновение началось с натурализма и дожило до экспрессионизма, неоклассицизма и пр. Мы являемся счастливыми обладателями целого музея таких заспиртованных 'критериев'; но, как показывают факты, те немногие из произведений современной литературы, что пережили кратковременную моду, оказались жизнеспособными вопреки этим 'принципам'. Это обязывает к осторожности в теоретических новшествах; оценивая их, надо помнить о тысячелетнем опыте художественной деятельности.
Осторожность обязательна я в оценке современной моды на биографию. Задача критика, имеющего перед собой такое широкое явление литературной практики, как биографическая форма современного исторического романа, заключается (помимо оценки идейного и художественного своеобразия каждого автора и каждого произведения) в непредвзятом исследовании возможностей и границ самой формы. Теоретическая канонизация художественной практики не принесет пользы ни теории, ни практике. Нельзя и чрезмерно суживать предмет исследования; нетрудно понять, что, выводя критерии для оценки какого- либо направления исключительно из произведений, к этому же направлению принадлежащих, мы лишим себя на деле всякой возможности критически судить о литературе. Эстетика, не решающаяся поставить вопрос об основных художественно-идейных критериях литературы, о верности литературного направления или школы в целом, не имеет никакой цены.
Мы считаем поэтому необходимым, говоря о современном историко-биографическом романе, расширить круг литературных наблюдений и исследовать, как подходили к проблемам биографии великие писатели прошлых времен, как использовали они реальные биографии в своем творчестве.
Быть может, самый поучительный пример дает Гете, тем более, что этот писатель изображал некоторые проблемы и моменты собственной жизни, иногда прямо, иногда в переработанном виде. В 'Поэзии и правде' есть материал 'Страданий юного Вертера' и 'Вильгельма Мейстера'. И если мы проследим творческую историю произведений Гете, то увидим, что он, идя к художественному воплощению, удалялся от непосредственных фактов биографии; мы располагаем первым вариантом 'Вильгельма Мейстера' и знаем достоверно, что он был гораздо ближе к действительной жизни Гете, чем окончательный вариант.
Нетрудно понять причину этого явления. Даже самая планомерная, сознательно построенная жизнь имеет в себе много случайностей, не поддающихся изображению; некоторые черты ума, психологии обнаруживают себя по такому поводу, который непригоден для чувственно-поэтического воспроизведения, и требуют для передачи своего действительного значения совершенно другой ситуации и совершенно другого, вымышленного повода.
Драматические коллизии не всегда развиваются в жизни соответственно своей сущности. Иногда коллизии, сами по себе не очень значительные, приводят к трагическим последствиям; иногда же совсем не происходит трагедии, которая могла бы быть единственно адэкватным выражением для начавшегося столкновения, коллизия притупляется, остается незавершенной и вызывает следствия, которые важны только для биографии, для мышления или творчества отдельного человека, но не могут быть материалом для литературной драмы.
Люди, с которыми встречается герой автобиографии, приходят и уходят случайно, история их
