внешних взаимоотношений никогда не соответствует их внутреннему, драматическому или эпическому значению. Поэтому Гегель совершенно правильно писал о композиционном различии биографии и эпических произведений: 'В биографии индивид остается одним и тем же, но события, в которых он замешан, могут как угодно распадаться и привязывать субъекта только к своим чисто внешним и случайным моментам'.
Сравните 'Вертера' с аналогичным эпизодом автобиографии, и вы увидите, что Гете добавил к фактам для романа, в чем он вышел за пределы автобиографии. Он внес в конфликт социальный элемент, поднимая этим житейскую коллизию до трагической высоты. Вообще все, что в 'Вертере' поражает читателя и делает этот роман неувядающим образцом искусства, 'биографически неверно'. Никакой рассказ биографа об эпизоде с Лоттой не мог бы хоть немного приблизиться к поэтической силе 'Бартера', так как поэтическая сила была в отношении Гете к этому, эпизоду, а не в нем самом. Но и в том, что чувствовал Гете, были только зерна, зачатки, и нужна была еще большая работа поэтического воображения, нужно было завершающее, углубляющее и расширяющее поэтическое обобщение, чтобы возникли, персонажи и фабула 'Вертера'.
Это отношение к действительности, в том числе к своей биографии, свойственно всем великим писателям.
Действительность, взятая в целом, всегда несравненно богаче и многообразнее самого содержательного произведения искусства; поэтому ни один срисованный с натуры эпизод, ни одна точно скопированная (то есть биографически точная) деталь и т. д. не могут передать действительности в ее полноте. Чтобы достичь впечатления, соответствующего жизненному богатству, необходимо перестроить весь контекст человеческой реальной жизни, дать ей совсем иную композицию, иную структуру. Если отдельные биографические детали могут быть при этом использованы так, как они есть, без переработки, — это исключительно счастливая случайность, да и то известная переработка будет нужна, так как все, что предшествует рассказанному эпизоду или следует за ним, будет отличаться от действительной жизненной связи и потребует художественного изменения фактов, непосредственно позаимствованных из биографии.
Таковы известные нам факты из практики великих писателей. Но они служат лишь общей предпосылкой для проблемы, интересующей нас специально: проблемы о биографическом способе изображения великих исторических людей.
Гете пишет в 'Вильгельме Мейстере' о многом, что позднее вошло в автобиографию ('Поэзия и правда'). Он делает своего Вильгельма Мейстера представителем тех жизненных тенденций, которые имели огромное значение в развитии самого Гете. Это проблемы тех, охвативших лучшую часть буржуазной молодежи, течений, которые вызвали новый расцвет гуманизма в литературе конца XVIII века. Поэтому Вильгельм Мейстер наделен многими индивидуальными чертами Гете и переживает ряд эпизодов его биографии. Но, не говоря уже о такого рода изменениях, какие мы указывали на примере 'Вертера', Гете вносит еще одно, притом решающее, изменение в облик своего героя: он лишает его гетевской гениальности. Так же поступает Готфрид Келлер в еще более автобиографичном романе 'Зеленый Генрих'. Почему это? Да потому, что оба писателя видели: биографическое изображение гениальности, биографически детальное описание истории формирования гениального человека и его гениальных творений противоречит художественным средствам эпического искусства.
Задача состояла бы в том, чтобы изобразить происхождение гения, то есть сделать так, чтобы гениальный характер великого человека и его отдельные гениальные поступки и дела генетически возникли из непосредственно показанных, рассказанных, описанных жизненных фактов и эпизодов. Но здесь, как мы объясняли выше, нельзя избежать 'короткого замыкания'. Именно те факты, в которых выражается гениальность, которые ее воспламеняют и, как кажется, биографически и психологически определяют собой гениальные поступки, — именно эти факты бывают только поводом для того, чтобы проявились такие качества характера или совершились' такие действия. Связь между внешним доводом и гениальным делом даже в лучшем произведении будет казаться случайностью; объективный характер случайной связи между поводом и делом не поддается художественному изображению. Чем точнее исполняет писатель такую задачу, то есть чем ближе к правде он изображает подобный случай из жизни большого человека, тщательно отбирая и добросовестно изучая материал, тем очевидней будет внешний характер повода, случайность его роли для того, что всего существенней в жизни гения.
Отрицая биографически-психологическое, генетическое изображение гения в романе, мы отнюдь не отрицаем задачи генетического объяснения гениальности и не хотим превратить гения в неизъяснимое чудо. Напротив, мы исходим из того, что гений самым тесным образом связан со всей социально- экономической, политической и культурной жизнью своего времени, с борьбой современных общественных течений, с классовыми боями, с обработкой материального и культурного наследства и т. д.; гениальность проявляет себя в новом обобщении и развитии важнейших тенденций эпохи.
Но как раз эти связи не могут быть непосредственно видимы в тех фактах биографии, в тех жизненных эпизодах, которыми пользуется художественный биограф как автор человеческого образа. Извлечь эти связи на свет можно лишь посредством широкого и глубокого, обобщающего анализа эпохи. Не только изучение этих связей требует научных методов, но и адекватное их изображение в форме биографии возможно только средствами науки.
Если посмотреть с этой точки зрения на 'Поэзию и правду', то станет ясно, что Гете зачастую отходит от художественного повествования, когда он хочет передать своеобразный синтез, который он вырабатывал на известной ступени своего развития, обобщая свои наблюдения над главными общественными тенденциями современности. Во всех таких случаях Гете-автобиограф пользуется средствами науки, историографии, притом доводит эти средства до высокого интеллектуального Й литературного совершенства.
Эта научность метода должна быть особенно подчеркнута, так как в наши дни становится все более модным взирать на научность с почтением, но подкреплять авторитет общепризнанных научных произведений тем, что они рукополагаются в 'высокий сан' искусства.
Разумеется, знаменитые историографы часто пользовались художественными средствами; мы говорим здесь не только о прекрасном, выразительном языке, которым написаны их исследования, но и о пластических, чувственно-выразительных описаниях, о портретах, о метких сатирических или иронических наблюдениях и т. д. Но это еще не лишает эти произведения основного негативного признака науки, а именно того, что судьбы отдельных людей в их неповторимости и непосредственном переживании не служат в них средством для выявления объективных связей и закономерностей. Портрет выдающегося человека в действительно хорошем научно-историческом произведении бывает так интересен и полон потому, что личное своеобразие, интеллектуальный облик человека, своеобразие его мышления, объективная значительность его мыслей в сопоставлении с идеологическим выражением всех течений, соединяющих его время с прошлым и будущим, — все это изображено очень обобщенно, но с научной верностью и конкретностью.
Приведем, пример, показательный для задач научного биографа великого человека.
Когда Карл Маркс ввел в политическую экономию категорию 'рабочая сила', заменив ею термин 'труд', употреблявшийся прежде для обозначения того единственного товара, который обменивает наемный рабочий, это было переворотом в истории науки, событием всемирно-исторической значительности. Для научного биографа выяснение пути Маркса к этому гениальному открытию представляет собой одну из центральных задач. Он должен показать, как далеко продвинулась в этом направлении домарксистская экономическая наука, в каких противоречиях она запутывалась из-за неясности категории 'труд', и в чем были общественные причины этой научной ограниченности. Биограф должен также показать, изучая материал жизни и деятельности Маркса, как эта проблема развилась у него до сознательной и ясной формулировки, как долго он пользовался в юности не только термином, но и понятием 'труд', когда он начал вкладывать в старый термин новый, более точный и богатый смысл; биограф обязан проследить весь этот путь, пройденный гениальной мыслью Маркса.
Но если даже предположить, что момент, когда Маркс дошел до окончательной формулировки, был бы точно известен, знание и изображение этого момента имели бы весьма второстепенное значение. Объективная необходимость этого открытия определяется классовой борьбой пролетариата с буржуазией;
