которая была бы посвящена философским вопросам. Да и, принимая во внимание позднейшую неприязнь Меринга к проблемам философии, едва ли можно предположить существование таких статей. Необыкновенная симпатия, которую он всегда проявлял к Ф. А. Ланге, его в корне ложное отношение к неокантианству, о чем мы в дальнейшем будем говорить подробнее, показывают, что в юности Меринг, вероятно, находился под философским влиянием Ланге. Гегельянство Лассаля-как философия- не коснулось его совершенно. А когда Меринг углубился в изучение Маркса и Энгельса, он принял, правда, их преодоление гегельянства, их перестановку гегелевской диалектики с головы на ноги, но лишь как метод исторического исследования, без размышлений о философском значении этого. Невниманием к философским проблемам, связанным с марксистским преодолением Гегеля, объясняется и то, что Меринг не был в состоянии правильно понять отношение. Фейербаха к Марксу.
Влияние Ланге сказывается в там, что для Меринга центральной фигурой классической немецкой философии и новой философии является не Гегель, а Кант. Уже одним этим Меринг делает, сам того не сознавая известную уступку неокантианскому ревизионизму, — не сознавая и не желая, ибо, как мы уже говорили, с этим неокантианским ревизионизмом Меринг вел энергичную борьбу. В результате его изложение кантонской философии представляет собой удивительную смесь исторически правильных и философски насквозь ошибочных взглядов. Меринг видит историческое родстве? кантовской философии с французским материализмом XVIII века. Он видит также превосходство французов, обусловленное более высоким уровнем развития французской буржуазии. 'Во Франции могуче развивавшаяся буржуазия направляла материализм, как сильнейшее оружие, против феодальной легитимности божьей милостью. В Германии философия могла процветать только путем постоянных компромиссов, с клерикальным деспотизмом…' [36] Однако, несмотря на этот исторически правильный взгляд, Меринг не замечает философского превосходства французских материалистов, как материалистов, над Кантом. Более того, он извращает всю историческую перспективу, утверждая, что 'как представитель постепенно пробуждавшейся и в Германии буржуазии, Кант убил догматизм, решив спор между материализмом и скептицизмом при помощи глубокомысленного решения'. Таким образом, вместо того чтобы увидеть в Канте агностика и дуалиста, Меринг видит в нем мыслителя, преодолевшего материализм. 'Тогда как французский материализм защищал хотя и недостаточно обоснованное, но монистическое и одухотворенное революционным порывом мировоззрение, Кант резко и отчетливо отграничил царство природы…' Меринг усматривает таким образом в кантианстве как бы обоснование того дуализма методов естественно-научного и обществоведческого, который, как мы уже видели выше, всегда защищался им самим. Разумеется, Меринг высоко ценил и принимал критику, которой Маркс и Энгельс подвергали Канта. Но он придаст ей в то же время своеобразный, слишком благоприятный для Канта, исторически неправильный оборот. А именно — он утверждает, что Кант в первом издании 'Критики чистого разума' стоял на правильной точке зрения, на почве 'действительного синтеза материалистического тезиса и скептического антитезиса', и лишь во втором издании снова впал в идеализм. В развитии немецкой мысли решающую роль сыграло, правда, второе издание.
'По тем же основаниям Маркс и Энгельс в своей полемике против идеалистической философии имели дело со второй редакцией. И аргументация, которую они выдвигали против нее, потому и является исчерпывающей, что она совпадает с первой редакцией Канта, с собственным и первоначальным мнением Канта, с 'эмпирическим реализмом' Канта. Они в действительности противопоставили нефальсифицированного Канта фальсифицированному…'[37]
Сущность этого 'эмпирического реализма' Меринг толкует в том смысле, что вещь в себе есть 'всего лишь пограничное понятие человеческого ума'. Но это уже не материалистическое преодоление Канта, а как раз наоборот — идеалистическое, агностическое продолжение его тенденций. Ленин говорит в своем 'Материализме и эмпириокритицизме' чрезвычайно ясно и четко о критике кантианства слева и справа. Он пишет, что'…юмист Шульце отвергает кантовское учение о вещи в себе, как непоследовательную уступку материализму, т. е. 'догматическому' утверждению, что нам дана в ощущении объективная реальность, 'ли иначе: что наши представления порождаются действием объективных (независимых от нашего сознания) предметов на наши органы чувств. Агностик Шульце упрекает агностика Канта за то, что допущение вещи в себе противоречит агностицизму и ведет к материализму'[38]. И далее, продолжая ту же полемику с Авенариусом, Ленин пишет: 'На самом деле он только очищал агностицизм от кантианства. Он боролся не против агностицизма Канта… а за более чистый агностицизм, за устранение того противоречащего агностицизму допущения Канта, будто есть вещь в себе, хотя бы непознаваемая, интеллигибельная, потусторонняя… Он боролся с Кантом не слева, как боролись с Кантом материалисты, а справа, как боролись с Кантом скептики и идеалисты'.
Уже отмеченная нами в общих чертах двойственность философской позиции Меринга проявляется в отношении его к кантианству очень ярко. Меринг искренно убежден, что борется против неокантианского ревизионизма слева, и местами это действительно так. (Напомним о его отношении к Геккелю и к естественно-научному материализму.) Но Меринг не умеет понять историческое значение Канта, устраняет из философии Канта как раз тот пункт, в котором Кант, вопреки остальной своей системе, сближается с материализмом (допущение вещи в себе); он прославляет Канта как раз за те пункты, в которых Кант был прямым предшественником неокантианского агностического идеализма.
Меринг говорил о неокантианцах: 'Конечно, и неокантианцы не желают знать никакой 'вещи в себе'. Они утверждают, что Кант хотел обозначить этим лишь 'бесконечную задачу познания. Это не икс какой-то таинственной загадки, а икс бесконечного уравнения, разрешаемого посредством непрестанного дальнейшего исследования' [39].
Меринг тут же замечает, что вступил на очень опасную почву: 'Если бы мнение Канта было действительно таково, то полемика Энгельса против 'вещи в себе' оказалась бы хоть и не ошибочной, но излишней, поскольку она ломилась бы в открытую дверь'. Не говоря уже о том, что эти слова находятся в кричащем противоречии с вышеприведенными соображениями Меринга о различии между первым и вторым изданиями 'Критики чистого разума', из высказанного здесь отрицания неокантианской интерпретации Канта следовало бы только то, что неокантианцы хоть и неправильно толкуют Канта, но зато философски развивают его мысль в правильном направлении. Меринг действительно так думал. Это совершенно ясно из дальнейшего: 'Если Коген и Штаудингер, как мы сказали выше, понимают вещь в себе уже не как икс какой-то таинственной загадки, а как икс бесконечного уравнения, разрешаемого посредством непрестанного дальнейшего исследования, то они переходят от Канта к Энгельсу…'[40] Меринг совершенно смешивает здесь 'правую' критику Канта с 'левой' его критикой; будучи субъективно уверен, что он борется против Канта слева, он здесь защищает тех неокантианцев, которые старались исправить непоследовательность Канта в вопросе о вещи в себе справа, в духе более последовательного агностицизма. В том, что это не случайный, единичный промах у Меринга, убеждает нас его историческая оценка Ф. А. Ланге сравнительно с материализмом пятидесятых годов: Меринг хвалит Ланге за то, что он 'вернулся обратно или, вернее, пошел вперед к Канту' [41].
Это ошибочное отношение к Канту и неокантианству неизбежно влечет за собой ошибочное отношение к теории познания Маха. И здесь позиция Меринга двойственна. Он осмеивает со всем блеском своего публицистического пера махистскую историю философии Пецольда. Но Меринг стремится при этом только спасти исторический метод от путаницы, которую создало бы догматическое перенесение естественно-научных методов в историю. И Меринг слишком легко поддается уверениям Маха и махистов, что речь идет у них только о естественно-научном методе, а не о теории познания. Более того, при столь свойственной Мерингу неприязни к философским 'химерам', при его взгляде на Маркса и Энгельса как на мыслителей, которые тоже не интересовались философскими 'химерами', вполне естественно, что он конструирует некое согласие между Махом и Марксом.
Значит, опять-таки Меринг борется против махизма, но борется против него с таких философских точек зрения, которые вынуждают его в решающих пунктах капитулировать перед махизмом. И здесь он может удержаться на левых позициях, только идя против течения своих собственных мыслей. Согласие между Махом и Марксом Меринг формулирует в различных статьях так: 'Как Дицген, так и Мах защищают гносеологический монизм, стремящийся устранить всякий дуализм физического и психического. Разница лишь в том, что Мах вовсе не хочет быть философом… И постольку Мах превосходно согласуется с Марксом, который отпустил на все четыре стороны всякую философию и усматривал духовный прогресс человечества
