— Где тебя носило?
Я поставил горшок на стол и принялся разворачивать слои газет и тряпья.
— Мать не давала…
— Не оправдывайся!
Она подняла крышку и втянула ноздрями запах тушеных устриц. Когда Таси почувствовала аромат имбиря, лицо ее на мгновение смягчилось:
— Твоя мать еще не разучилась готовить!
Кто–то из официантов поставил горшок на плиту — разогреваться. Мэри проворно повязала передник — когда Патриция вышла замуж и покинула дом, роль практичной сестры перешла к ней, и она, не обладая организационным талантом Патти, старалась возместить его энергией — и хорошенько перемешала рагу ложкой на длинной ручке. Подошел другой официант с супницами, и она принялась наполнять их одну за другой.
— Ну, — набросилась на меня Таси. — Ты такой неумеха, что и дела себе не найдешь?
Стало быть, рагу все же поспело ко времени! Я с облегчением оглянулся через плечо и ухмыльнулся сестре. Она улыбнулась в ответ, и на один краткий миг все стало хорошо.
— С чего начинать? — спросил я.
Почему я чувствовал себя таким несчастным тогда? У меня была девушка, я на свой лад ее любил и верил, что и она меня любит. Один из нас устал от другого, мы поссорились и расстались, к вечному несчастью обоих. Так мне думается — я начисто позабыл тот роман, но в мои годы без него наверняка не обошлось. Но я страдал не из–за любви.
Болезнь захватила все мое существо. Это было несчастье куда хуже любви. Во мне жил голод, который невозможно было ни понять, ни утолить. И в то же время я был сыт по горло — как человек, лишний час просидевший за обеденным столом. Мне казалось, будто я проглотил пару живых котов, которые и у меня внутри продолжали драку, вели замедленную, тошнотворную, нескончаемую войну. Если бы я мог, я бы изверг из себя все: котов, девушек, причалы, пансион, город, мир, всю свою жизнь до той минуты — и только порадовался бы, избавившись от всего этого. Что бы я ни сказал, все звучало совершенно не так. Все во мне — душа, ум, мысли и тело — представлялось мне неописуемо отвратительным.
Я понятия не имел, что со мной творится.
Теперь–то я знаю, что просто был молод.
Наверное, следует описать устроенную на скорую руку кухню в Логанианском крыле библиотеки. Горшки исходили паром. Элегантные темнокожие в безупречно белых перчатках сновали туда и сюда, унося блюда с рагу и возвращаясь с опустошенными чашами для пунша. Во время обеда официанты выстроились за спинами воздухоплавателей (те, хоть и оделись во все лучшее, выглядели рядом с ними оборванцами), подкладывали кушанья им на тарелки и подливали вина в кубки, вводя в смущение всех, кроме офицеров, разумеется привыкших к обслуживанию, и сам Джулиус стоял у стола наиболее знатных гостей, распоряжаясь всем — то подавая незаметный знак наполнить бокал олдермена, то со сдержанной любезностью подкладывая ягодный мусс на тарелку старшему офицеру.
Впрочем, об этом я могу только догадываться. Из всего обеда мне запомнились, во–первых, порядок подачи блюд и, во–вторых, необычная речь, произнесенная в заключение банкета, — хотя большую часть ее я пропустил, сам увлекшись разговором, — и совсем уж неслыханная ответная речь. Больше ничего. Кухни, как и всего прочего, для меня будто и не существовало вовсе.
Порядок подачи блюд был таков:
Прежде всего, пунш «Рыбная таверна», выпитый под веселые возгласы.
Затем — устричное рагу, приготовленное моей матерью, поданное, чтобы заморить червячка, и мгновенно исчезнувшее с тарелок.
И наконец, сам обед из двух перемен, первую из которых составляли:
Жареная индейка, фаршированная хлебом, нутряным жиром, яйцами и сладкими травами.
Слоеные язычки с яблоком и изюмом.
Копченая курятина в петрушечном соусе с гарниром из вареного лука.
Ягодный мусс.
Манго.
Соленые бобы.
Сельдерей.
Соленая свекла.
Варенье из розовых лепестков.
Тушеный барашек.
Варенье из красной айвы.
Затем последовала вторая перемена:
Форель в белом вине с уксусом.
Пирог с олениной.
Тушеная говядина с овощами, фаршированная хлебом и грудинкой.
Пастернак.
Красная капуста с салатным листом.
Соленые огурцы.
Шпинат.
Жареная картошка.
Летние груши.
Варенье из белой, желтой и красной айвы.
И в заключение, после того как все убрали со столов:
Мягкие пряники.
Индейский пудинг.
Тыквенный пирог.
Печенье, миндальное и коричное.
Каждое кушанье подавалось, по обычаю того времени, сразу на многих блюдах, чтобы заставить столы и поразить обедающих изобилием. Не раз потом, когда в потоке приключений выпадали голодные времена, я, чтобы заснуть, перебирал в памяти каждое блюдо, мысленно вдыхая его аромат и воображая, будто наелся до того, что многие кушанья даже попробовать не захотел.
Так мы тратим время и занимаем ум пустяками, а между тем огромный мир стремительно ускользает в прошлое, унося тех, кого мы любили, и то, что ценили превыше всего, на скорости шестьдесят секунд в минуту, шестьдесят минут в час, восемь тысяч семьсот шестьдесят шесть часов в год!
Хватит о еде. Расскажу о речах.
Логанианское крыло соединялось с главным зданием библиотеки широкой аркой, к которой вели две лестницы по обе стороны стола библиотекаря. Такое изысканное, хотя и непрактичное устройство здания позволяло нам без труда подсматривать за тем, что происходило внизу.
Когда на стол выставили последние лакомства и сласти, официанты прошествовали вверх по двойной лестнице и направились через Логанианское крыло в маленькую пристройку, чтобы спокойно закусить остатками пиршества. Я подошел к арке задернуть занавес и, остановившись в его тени, заглянул вниз. Столы заполняли все свободное пространство зала, а два были сдвинуты вместе у восточной стены — они предназначались для офицеров и разных шишек, главным образом членов городского управления и купцов, не удостоенных участия в банкете Карпентер–холла. Все было в оживленном движении. Я случайно заметил, как один негодник дотянулся до тома, стоявшего на полке. Гравюра внутри привела его в восхищение, и он, спрятав книгу под столом, вырвал страницу, сложил и сунул за пазуху. Это всего одна сценка в череде эпизодов, достойных, чтобы их запечатлела рука Хогарта[93] .
Кто–то поднялся — Бидцл, надо думать — и принял позу оратора. С моего места видно было только его спину. Вилки застучали по бокалам, призывая к тишине, — на минуту зал наполнило пение сотни стеклянных сверчков.
Занавес шевельнулся, и рядом со мной оказался Сократ с тарелкой в руке и перчатками, аккуратно заложенными за кушак.
