Вопрос Финклера

Хепзиба заметила, что он впал в уныние, и поначалу приписала это отсутствию настоящей работы.

— Еще несколько месяцев, и мы откроемся, — пообещала она.

В чем конкретно будут заключаться обязанности Треслава после открытия музея, до сих пор не обсуждалось. Иногда он видел себя в роли этакого англо-еврейского мэтра от культуры, который будет встречать гостей у входа, направлять их к экспонатам, давать необходимые пояснения и олицетворять собой тот дух взаимовыгодного культурного обмена и просвещения, ради которого этот музей и был создан. Не исключено, что Хепзиба видела его примерно в той же роли.

Вопрос о будущем Треслава — в профессиональном, религиозном и семейном плане — все еще ожидал решения.

— Между вами все хорошо? — незадолго до того поинтересовался Либор у своей правнучатой племянницы.

— Все отлично, — ответила та. — Думаю, он меня любит.

— А ты?

— И я его. Он нуждается в заботе, и я тоже.

— Очень рад за вас обоих. Желаю счастья.

— Нам бы хоть половину того счастья, что было у тебя и тети Малки.

Либор похлопал ее по руке и больше ничего не сказал.

Хепзиба беспокоилась за Либора. Для нее вообще было характерно беспокойство за мужчин, как заметил Треслав еще в тот день, когда она помогла ему с Четырьмя вопросами. Вот еще одна черта финклерских женщин, которая ему нравилась: они знали, что мужчины внутренне хрупки и нуждаются в поддержке. Правда, он не был уверен, касалось ли это всех мужчин или только финклеров. Но ему это шло на пользу в любом случае. Заметив подавленное состояние Треслава, она спешила заключить его в объятия (случайные царапины от перстней — пустяк) и укутывала его своими шалями. От него не ускользнула символичность этого жеста. Когда его родная мама видела его удрученным, она ласково трепала его по щеке и давала ему апельсин. Нет, не материнской любви ему всегда не хватало — ему не хватало материнских объятий. Только под руками и шалями Хепзибы он находил истинное успокоение. Нигде он не чувствовал себя так хорошо, как внутри ее — не в эротическом смысле, хотя элемент эротики присутствовал и в этих объятиях.

— Ты еще не передумал? — спросила она однажды, заметив его отсутствующий вид.

— Насчет нас с тобой — нисколько.

— Тогда насчет чего?

— Да так. Уж очень тяжелая у вас религия.

— Тяжелая? Прежде ты говорил, что мы полны любви.

— Тяжелая для осмысления. Вы все время уходите в метафизику.

— И я тоже?

— Я не о тебе лично, а о вашей вере. У меня от нее котелок выкипает, как говорит в таких случаях один из моих сыновей.

— Это потому, что ты упорно пытаешься ее понять. А ты попробуй просто жить с ней.

— Но я не понимаю, как с ней жить.

— И Маймонид не помог?

Он высунул лицо из складок шали и сказал с усталым вздохом:

— Никто ведь и не обещал, что выведение человека из растерянности будет легким процессом.

На самом деле он боялся, что эта задача окажется ему не по силам. Ему было жаль Хепзибу, которая в него поверила, тогда как он, быть может, выдает себя за кого-то, кем он никогда не станет. Возникала опасность возвращения на круги своя, к прежней схеме видений: Хепзиба умирает у него на руках, пока он говорит ей о своей великой любви. Пуччини и Верди звучали в его голове даже в те часы, когда он мучительно продирался сквозь Маймонидовы рассуждения. Как следствие, «Путеводитель растерянных» превращался в романтическую оперу с традиционным для таких опер финалом: Треслав горько рыдает, оставшись на сцене в одиночестве. Только теперь он рыдает по-еврейски.

Если, конечно, у него получатся еврейские рыдания.

Он тупо ковылял от главы к главе. «О четырехбуквенном имени Бога», «Об именах из двенадцати и сорока двух букв», «Семь философских доказательств вечности мира», «Анализ рассказа о Сотворении в „Пиркей де-Рабби Элиэзер“».

Но вот он встретил в тексте слово «обрезание» и сразу оживился.

«Касательно обрезания, — писал Маймонид, — я полагаю так, что одной из целей этого является сокращение числа соитий».

Он перечитал эту фразу еще раз. И еще раз. И… но, пожалуй, не стоит перечислять все разы. Каждое предложение Маймонида он перечитывал как минимум трижды, чтобы лучше уяснить смысл. Однако в данном случае дело было не в трудности понимания. Моисей Маймонид сообщал ему воистину поразительные вещи. По Маймониду, обрезание «умеряет чрезмерную похоть», «снижает половую возбудимость» и «зачастую уменьшает естественное удовольствие».

Подобные утверждения заслуживали того, чтобы перечитывать их многократно. Они помогали ему понять истинную сущность финклеров и их действительные стремления.

Среди множества мыслей, наводнивших голову Треслава, была и такая: не значит ли это, что он, Треслав, всегда получал больше удовольствия от секса, чем финклеры — чем Сэм Финклер? В школе Финклер хвастался своим обрезанием. «С такой штукой ты можешь наяривать до бесконечности», — говорил он. Тогда же Треслав ознакомился с нужной литературой и возразил, что Финклер лишился своей самой чувствительной части. И теперь Моисей Маймонид недвусмысленно поддержал мнение Треслава. Более того, Финклер не просто лишился самой чувствительной части — эта часть была изъята у него именно с той целью, чтобы он никогда не смог почувствовать того, что чувствовал Треслав.

Он вспомнил о Тайлер, бедняжке Тайлер, — выходит, он смог насладиться ею в большей мере, чем Сэм Финклер? Несомненно. И все потому, что он имел крайнюю плоть.

Однако значило ли это, что она получала с ним больше удовольствия, чем с Финклером? В ту пору он так не думал, помня давние слова Сэма: «Ни одна женщина не захочет притронуться к твоему стручку». Нежелание Тайлер повернуться лицом к нему во время любовных утех как будто подтверждало эти слова. Ну а вдруг то было не нежелание, а что-то вроде священного трепета? Может, она просто не решалась взглянуть на то, что доставляло ей столько наслаждения? Ведь большему удовольствию, получаемому им, по идее, должно соответствовать и большее удовольствие, получаемое ею. По той же идее, если обрезание «снижает половую возбудимость», то это должно распространяться на обоих партнеров. «Умерив чрезмерную похоть» в мужчине, оно умерит ее и в женщине, разве не так? Иначе зачем побуждать мужчину к «сокращению числа соитий», если женщина будет хотеть секса так же часто, как прежде?

Далее Маймонид утверждал, что женщине, переспавшей с необрезанным мужчиной, потом будет трудно с ним расстаться. Женщинам, переспавшим с Треславом, это было совсем не трудно, но тому могли найтись другие причины. А в начале каждой связи все шло как по маслу. «Ты ошибаешься, если думаешь, что я позволю тебе трахнуть меня на первом же свидании», — говорили они ему и позволяли трахать себя на первом же свидании. Возникавшие позднее проблемы были связаны с чем-то иным — скорее всего, с чем-то в его характере, — но не с его крайней плотью.

Треслав вдруг обнаружил в себе тайное могущество, о котором ранее не подозревал. Он был необрезанным. Необрезанным, с которым трудно расстаться женщинам.

Может, Маймонид имел в виду физическое разделение, когда необрезанный сильнее сцепляется с женщиной во время соития, как это бывает у собак? Или эмоциональное — когда ничем не умеряемая похоть необрезанного передается его партнерше?

Подумав, он решил, что Маймонид имел в виду и то и другое. В конце концов он сам необрезанный, так что ему лучше знать.

Оглядываясь в прошлое, он заново влюбился в Тайлер, теперь уже уверенный, что она любила его гораздо сильнее, чем была готова признать. И она боялась смотреть на то, что пробуждало в ней столь