он ей почти ровня, а для нее это главное. Мистер Урбан, как водится, взял сторону матери. Вся загвоздка была в том, что миледи могла дать дочке в приданое очень мало, а все другие подходящие женихи требовали больше. Один месье де Сентре согласился. Богу было угодно, чтобы в этом он оказался сговорчивым, во всем остальном поладить с ним было трудно. Может, рождения он и был очень благородного, и речи благородные говорил, но на том все его благородство и кончалось. Мне всегда казалось, что он похож на тех, кто играет в комедиях, хотя я сама ни одной не видела. Он тоже, как комедианты, красился. Даже лицо красил! Но сколько ни красил, на него все равно противно было смотреть. Маркиз его не выносил, вот он и заявил, что, чем мадемуазель Клэр быть женой такого мужа, лучше уж пусть совсем без мужа остается. У них с миледи вышел скандал. Даже на нашей половине, у слуг, слышно было. Они, по правде сказать, не первый раз ссорились. Любящей парой их никто бы не назвал, хотя вообще-то вздорили нечасто. Верно, им друг до друга просто дела не было. Миледи давно уже перестала ревновать маркиза, он стал ей безразличен. Ну и, могу сказать, он ей отвечал тем же. Маркиз на все смотрел легко, характер у него был настоящего джентльмена. Если и сердился, то раз в году. Но тогда ссора вышла очень серьезная. После таких ссор он обыкновенно заболевал. И тут слег, но больше уже не встал. Боюсь, бедный маркиз на старости лет расплачивался за прежнюю ветреность — все они, гуляки, так кончают! Миледи и месье де Беллегард помалкивали, но я знаю: миледи переписывалась с месье де Сентре. А маркизу становилось хуже, и доктора поставили на нем крест. Миледи тоже, и, по правде говоря, с радостью. Раз он не будет стоять на пути, она сможет делать с дочкой что угодно. И уже все было слажено, чтобы отдать мое бедное невинное дитя месье де Сентре. Вы не представляете себе, сэр, какой тогда была мадемуазель — самая милая молодая девушка во Франции, а о том, что происходит вокруг нее, она и не догадывалась, как овечка на бойне. Я ухаживала за больным маркизом и все время проводила в его комнате. Дело было осенью, как раз тут, во Флерьере. К нам был приглашен доктор из Парижа, он пробыл здесь две или три недели. Потом приехали еще двое врачей и устроили консилиум. И эти двое приехавших решили, как я вам уже сказала, что маркиз безнадежен. Объявив это, они спрятали денежки в карман и уехали, а тот, первый, остался и лечил, как мог. Маркиз все хорохорился и кричал, что он не собирается умирать, что он не хочет умирать и будет жить и смотреть за своей дочерью. Мадемуазель Клэр и виконт, то есть мистер Валентин, оба тоже жили во Флерьере. Доктор тот был умный — я это понимала — и, по-моему, безнадежным маркиза не считал. Мы с ним вместе ухаживали за больным не покладая рук, и в один прекрасный день, когда миледи чуть ли не траур себе заказывала, наш маркиз пошел на поправку. И стало ему делаться все лучше и лучше, пока доктор не объявил, что опасность миновала. А надо вам сказать, что больше всего бедного маркиза мучили страшные боли в животе. Но постепенно приступы прошли, и он опять начал шутить и смеяться. Доктор подобрал для него какое-то лекарство, которое очень на него хорошо действовало, — оно было белого цвета и всегда стояло у нас на каминной полке в большой бутыли. Я давала это лекарство маркизу через стеклянную трубочку — выпьет, и ему сразу полегчает. Потом доктор уехал и наказал мне давать маркизу лекарство каждый раз, когда ему будет нехорошо. Без него к нам каждый день наведывался местный доктор из Пуатье. Так мы и остались одни в доме — миледи, ее бедный больной муж и трое их детей. Молодая мадам де Беллегард уехала со своей маленькой дочкой к матери. У нее, сами знаете, нрав веселый, и ее горничная мне говорила, что хозяйке не хочется жить в доме с умирающим, — с минуту миссис Хлебс помолчала, а потом продолжала рассказ с той же степенностью. — Полагаю, сэр, вы догадываетесь, что, когда маркизу полегчало, миледи очень расстроилась, — и миссис Хлебс снова замолчала, повернув к Ньюмену лицо, которое в наступившей темноте казалось еще бледнее.
Ньюмен жадно слушал, ловя каждое слово даже с большим вниманием, чем предсмертные наказы Валентина де Беллегарда. Когда его собеседница временами прерывала рассказ, чтобы взглянуть на него, ему казалось, что она похожа на кошку, медлящую перед миской с молоком, дабы продлить удовольствие. Даже в минуту торжества речи миссис Хлебс были размеренны и благопристойны. Видно, способность приходить в возбуждение у нее притупилась — слишком долго она не пускала ее в дело. Помолчав, она принялась рассказывать дальше:
— Однажды поздно вечером я сидела у кровати маркиза в его спальне — большая красная комната в правой башне. Он жаловался немного на живот, и я дала ему ложку докторского лекарства. Миледи в тот вечер у мужа уже побывала, она просидела с ним больше часа. Потом ушла и оставила меня с ним вдвоем. Но после полуночи она пришла снова, и не одна, а со старшим сыном. Они постояли у постели, посмотрели на больного, и миледи подержала его за руку. Потом повернулась ко мне и сказала, что ему хуже. Я и сейчас помню, как бедный маркиз, не говоря ни слова, смотрел на нее. Так и вижу его бледное лицо между раздвинутыми занавесками, словно в большой черной раме. Я ответила, что, на мой взгляд, он чувствует себя сносно. Но мадам де Беллегард приказала мне идти спать, она, мол, сама с ним побудет. Когда маркиз увидел, что я его оставляю, он вроде как застонал и крикнул, чтобы я не уходила, но мистер Урбан раскрыл дверь и указал мне на порог. Вы, верно, заметили, сэр, нынешний маркиз большой мастер отдавать приказы, ну а я у них служу, и мне положено приказы выполнять. Я пошла к себе, но на душе у меня, сама не знаю почему, было неспокойно. Раздеваться я не стала, сидела и прислушивалась. Вы спросите к чему, сэр, но этого я тоже не знаю. Не могу вам объяснить, сэр, ведь, если рассудить, бедному больному маркизу, наверно, приятно было побыть с женой и сыном. А я будто ждала, что он вот-вот застонет и кликнет меня. Слушала, слушала, но так ничего и не услыхала! Ночь была очень тихая, других таких и не припомню. Мало-помалу эта тишина нагнала на меня страх, я вышла из своей комнаты и тихонько спустилась вниз. Вижу, в передней, перед комнатой маркиза, взад-вперед ходит мистер Урбан. Он спросил, что мне нужно, и я ответила, что хотела бы сменить миледи, он ответил, что сменит ее сам, и велел мне вернуться к себе. Но не успела я уйти — а я медлила, потому что уходить мне не хотелось, — как дверь спальни открылась и вышла миледи. Я заметила, что она очень бледная и просто сама не своя. Она посмотрела на меня, потом на графа и протянула к нему руки. Он подскочил к ней, а она упала ему на грудь и спрятала лицо. Я быстро прошла мимо них к маркизу и увидела, что он лежит совсем белый, глаза закрыты — ну прямо покойник. Я взяла его за руку, попробовала с ним заговорить, и мне почудилось, что он умер. Когда я обернулась, миледи и мистер Урбан стояли у меня за спиной. «Бедная Хлебс, — сказала миледи, — месье маркиз скончался». Мистер Урбан опустился на колени перед кроватью и тихо позвал: «Mon pere, mon pere».[149] Мне это все показалось очень странным, и я спросила миледи, что же случилось и почему она меня не позвала. Она ответила, что ровно ничего не случилось, она, мол, тихо сидела рядом с маркизом, потом решила, что может вздремнуть, закрыла глаза и заснула, сама не знает, сколько проспала. А когда проснулась, он был уже мертв. «Это конец, сын мой, он умер», — сказала она графу. Мистер Урбан решил, что надо немедленно вызвать из Пуатье доктора и что он сам сейчас за ним поедет. Он поцеловал отца в лоб, поцеловал мать и вышел. Мы с миледи остались у постели маркиза. И вот, пока я смотрела на несчастного, мне подумалось — нет, он не умер, он в глубоком обмороке. Но тут миледи снова повторила: «Бедная моя Хлебс, маркиз умер», и я с ней не стала спорить. «Да, миледи, — говорю, — конечно», хотя сама думала совсем другое, нарочно прикинулась. Тогда миледи сказала, что нам надо сидеть и ждать доктора, ну мы и стали ждать. Ждали долго, бедный маркиз не шелохнулся, не пошевелился. «Я видела покойников, — сказала миледи, — поверьте, он мертв». «Да, миледи, конечно», — отвечала я, а сама думала свое. Ночь шла, граф все не возвращался, и миледи забеспокоилась. Она боялась, что в темноте с ним какая беда случилась или на него напали. В конце концов она так растревожилась, что спустилась ждать его во двор. А я осталась одна, но маркиз лежал не шевелясь.
Тут миссис Хлебс опять замолчала, и ее драматической паузе мог бы позавидовать самый искусный рассказчик. Ньюмен сделал движение рукой, будто перевернул страницу книги.
— Значит, маркиз действительно умер? — воскликнул он.
— Через три дня он уже лежал в могиле, — неторопливо изрекла миссис Хлебс. — А тогда я немного посидела у его постели, а потом прошла в вестибюль, выглянула во двор и увидела, что мистер Урбан возвращается, да только один. Я подождала, думала, они с миледи поднимутся к маркизу, но они оставались внизу. А я вернулась, села у постели хозяина и поднесла к его лицу свечу. Не знаю, как я ее не выронила, сэр! Он на меня смотрел! Смотрел широко открытыми глазами! Я упала перед кроватью на колени, схватила его руки и стала умолять, чтобы он, ради всего святого, сказал мне, что же с ним — жив он или умер. Он все глядел на меня молча, а потом сделал знак, чтобы я наклонила к нему ухо. «Я мертв, — прошептал он, — маркиза меня убила». Я так и затряслась, понять не могла, что он хочет сказать, что с ним приключилось. Можете себе представить, сэр, — ни живой, ни покойник. «Ну теперь-то, — говорю, — вам станет лучше». И
