письма его могут вызвать для разговора. Вернувшись домой и чувствуя себя усталым, — а надо признаться, вынашивание планов мести — занятие изнурительное, оно отнимает все силы, — Ньюмен бросился в одно из своих парчовых кресел, вытянул ноги, засунул руки поглубже в карманы и, глядя, как лучи заходящего солнца играют на затейливо украшенных верхушках домов на другой стороне бульвара, начал составлять в уме выдержанное в холодном тоне послание мадам де Беллегард. И когда он углубился в это занятие, слуга распахнул дверь и церемонно объявил: «Мадам Хлебс».
Ньюмен выжидательно приподнялся, и через секунду на пороге его гостиной возникла сия достойная дама, с которой он столь полезно для себя побеседовал при свете звезд на вершине холма во Флерьере. Как и для предыдущей встречи, миссис Хлебс надела свое самое нарядное платье. Ее внушительный вид произвел впечатление на Ньюмена. Лампа в комнате не была зажжена, и, глядя в полумраке на крупное, серьезное лицо миссис Хлебс, затененное мягкими полями шляпы, он с трудом мог поверить, что эта дама всего лишь служанка. Наш герой тепло ее приветствовал, пригласил войти, сесть и устроиться поудобнее. Судя по тому, как держалась миссис Хлебс, подчиняясь его приглашениям, что-то всколыхнуло в ней смешливость и впечатлительность давно забытой поры девичества, и она сама не знала, плакать ей или смеяться. Она не притворялась польщенной его обхождением, что было бы просто нелепо. Однако изо всех сил пыталась вести себя так смиренно, как будто даже проявлять смущение было бы с ее стороны дерзостью. Но совершенно очевидно было одно — ей никогда и не снилось, что судьба уготовит ей чуть ли не полуночный визит к одинокому любезному джентльмену в его холостой, обставленной а la boheme[150] квартире на одном из новых бульваров.
— Искренне надеюсь, сэр, что вы не сочтете, будто я не знаю своего места, — пробормотала она.
— Не знаете своего места? — удивился Ньюмен. — Наоборот, вы наконец-то его обрели! Ваше место здесь! Вы приняты ко мне на службу, и вот уже две недели вам начисляется жалованье как моей домоправительнице. А заняться моим хозяйством давно кому-нибудь пора. Почему бы вам не снять шляпу и не расположиться здесь?
— Снять шляпу? — растерянно повторила миссис Хлебс. — Но у меня нет с собой чепца, сэр. С вашего позволения, я не могу заниматься хозяйством, когда на мне мое лучшее платье.
— Об этом не беспокойтесь, — беспечно отозвался Ньюмен, — у вас скоро будут платья получше.
Миссис Хлебс провела ладонью по тусклому черному шелку юбки и строго посмотрела на нашего героя, будто двусмысленность ее положения ощутимо усилилась.
— О, сэр, я люблю то, что имею, — тихонько проговорила она.
— Во всяком случае, надеюсь, вы ушли от этих скверных людей? — заметил Ньюмен.
— Да, сэр, и пришла к вам, — ответила миссис Хлебс. — Пока я только это могу вам сказать. Перед вами бедная Кэтрин Хлебс. Странное это для меня место, ваша квартира! Сама себя не понимаю, никогда не думала, что я такая решительная. Только поверьте, сэр, я зашла очень далеко для себя, дальше не могу.
— Ну что вы, миссис Хлебс, — почти с лаской в голосе проговорил Ньюмен, — не мучайтесь, не тревожьтесь ни о чем. Пора и вам успокоиться, поверьте.
Она снова заговорила дрожащим голосом.
— Мне казалось, было бы достойнее, если бы я могла… могла…, — но она не нашла сил договорить, голос дрогнул еще явственнее и смолк.
— Перестать наниматься в услужение? — участливо спросил Ньюмен, стараясь угадать, что она имеет в виду, и полагая, будто она предпочла бы больше никому не служить.
— Перестать существовать, сэр! Мне теперь не о чем беспокоиться — разве только о том, чтобы меня прилично похоронили по протестантскому обряду.
— Похоронили! — рассмеялся Ньюмен. — Да полно, с какой стати, это было бы довольно грустной шуткой. Только негодяю выгодно умереть пораньше, чтобы восстановить свое доброе имя. Честным же людям, вроде нас с вами, надо жить столько, сколько им положено. Так давайте жить-поживать вместе. Идемте! Вы захватили вещи?
— Мой сундук уже заперт и приготовлен, но я еще ничего не говорила миледи.
— Так поговорите, и делу конец. Хотел бы я иметь такую возможность, как вы, чтобы поговорить с ней! — воскликнул Ньюмен.
— А я бы охотно ее вам уступила. Много я провела тяжких минут в будуаре миледи, но то, что мне предстоит, будет самым тяжким. Она обвинит меня в неблагодарности.
— Что ж, — ответил Ньюмен, — а вы можете обвинить ее в убийстве.
— Ну нет, сэр. Только не я, — вздохнула миссис Хлебс.
— Вы не собираетесь об этом заговаривать? Тем лучше! Предоставьте это мне.
— Если она назовет меня неблагодарной старухой, — сказала миссис Хлебс, — мне нечего будет возразить в свое оправдание. Но это и к лучшему, — тихо добавила она. — Тогда моя миледи до конца останется сама собой. Так будет достойней.
— А потом вы перейдете ко мне и будете служить джентльмену, — сказал Ньюмен. — Это будет еще достойнее.
Миссис Хлебс, не поднимая глаз, встала, и, помолчав немного, взглянула Ньюмену прямо в лицо. Ее взбаламученные представления о пристойном поведении, видимо, начали потихоньку вставать на место. Она так долго и пристально смотрела на Ньюмена и в ее унылом взгляде светилась такая истовая преданность, что теперь уже нашему герою было от чего прийти в замешательство.
— Вы неважно выглядите, сэр, — участливо сказала она наконец.
— Разумеется, — ответил Ньюмен. — С чего бы мне хорошо выглядеть? Я впадаю то в ярость, то в полное безразличие, то тоскую, то веселюсь, то совершенно разбит, то полон сил — и все это разом. Все во мне перемешалось.
Миссис Хлебс беззвучно вздохнула.
— Если хотите чувствовать что-нибудь одно, могу рассказать новости, от которых вам станет вовсе тоскливо. Новости о мадам де Сентре.
— Что такое? — вскинулся Ньюмен. — Уж не виделись ли вы с нею?
Миссис Хлебс покачала головой.
— Нет, сэр, не виделась и никогда не увижусь. Вот от чего тоска и берет. Ни я не увижусь, ни миледи, ни маркиз де Беллегард.
— Вы хотите сказать, ее строго охраняют?
— О да, сэр. Очень строго, — тихо ответила миссис Хлебс.
Казалось, от этих слов сердце Ньюмена на какой-то момент перестало биться. Он откинулся в кресле, не отрывая взгляда от старой служанки.
— Они тоже пытались с ней встретиться? И она не захотела? Не смогла?
— Отказалась — на веки вечные! Мне это горничная миледи передала, — пояснила миссис Хлебс, — а она слышала от самой миледи. Уж если миледи заговорила об этом с горничной, видно, она совсем была не в себе. Мадам де Сентре отказалась с ними встретиться. А сейчас у нее последняя возможность. Скоро никакой возможности больше не будет.
— Вы имеете в виду, ей не позволят эти матушки или сестры, как их там называют?
— Уж такие правила у них в монастыре, а вернее, у их ордена, — ответила миссис Хлебс. — Нигде нет таких строгих порядков, как у кармелиток. По сравнению с ними падшие женщины в исправительных домах живут как королевы. Femme de chambre[151] сказала мне, что все кармелитки ходят в старых коричневых балахонах, таких грубых, что их и на лошадь-то не набросишь. А бедная графиня всегда так любила платья из мягких тканей, не выносила жестких да накрахмаленных. Спят они на земле, — продолжала миссис Хлебс, — словом, им живется не слаще, чем… — и она нерешительно поискала сравнение, — чем жене мусорщика. Они отказываются от всего мирского, даже от своего имени, которым их в детстве бедные старые нянюшки называли, отказываются от всех — от отца с матерью, от братьев и сестер, не говоря уже о других-прочих, — деликатно добавила миссис Хлебс. — Подумайте, под этими коричневыми балахонами они носят власяницы, подпоясанные веревкой, а зимой встают по ночам и отправляются в самую стужу молиться Деве Марии. Дева Мария — госпожа строгая. Живописуя эти ужасы, миссис Хлебс побледнела, но глаза ее были сухи, а руки, лежавшие на обтянутых шелком коленях, крепко сжаты. Ньюмен горестно застонал и склонился вперед, обхватив голову руками. В комнате надолго
