беседовала с ангелом Господним. А Эсфири вообще ляпнула, что Сына Божьего родила.
— А ты Эсфирь вразумила?
— Сказала, чтоб осторожнее держалась, не то фарисеи прознают про такую бредятину, и будем мы как пить дать собирать камушки для наказания.
— Так и не стоит повторять, значит. Мужа-то я ее знаю, человек он праведный.
— И такая безумица в жены досталась, что не приведи Господь.
— Бедняжка, — только и сказал отец, отламывая краюху хлеба. Руки у него были огрубелые, что твои рога, квадратные, прямо кувалды, и серые, будто у прокаженного. Все от того, что он по известняку работал. Стоило ему обнять меня, и на спине оставались кровавые ссадины, однако мы с братьями наперегонки бежали к дверям, когда он возвращался по вечерам с работы. Если же подобные увечья наносились во гневе, мы с воплями неслись к материнским юбкам. Каждую ночь я засыпал, и отцовская рука прикрывала меня, точно щитом.
Называется — папа.
— Пошли ящерок давить? — предложил я Джошуа, когда мы снова встретились. Он рисовал что-то палкой в пыли, на меня — ноль внимания. Я затер его рисунок ногой. — Ты знаешь, что у тебя мать чокнутая?
— Это ее отец довел, — грустно ответил он, не поднимая головы.
Я присел рядом:
— А у меня мать иногда по ночам тявкает, как стая диких собак.
— Тоже чокнутая?
— Да нет, утром вроде ничего. Даже поет, когда завтрак готовит.
Джошуа кивнул, видимо успокоившись: безумие лечится.
— Мы раньше в Египте жили, — сообщил он.
— А вот и врешь, это слишком далеко. Дальше Храма. — Дальше Иерусалимского храма я в детстве не бывал. Каждую весну моя семья пускалась в пятидневный поход до Иерусалима — праздновать Песах. Казалось, длится он целую вечность.
— Мы сперва жили тут, потом в Египте, а теперь снова тут живем, — сказал Джошуа. — Поскитались.
— Все равно врешь. До Египта отсюда сорок лет добираться.
— Уже не сорок. Он теперь ближе.
— Так в Торе сказано. Мне аба читал. Народ Израилев скитался по пустыне сорок лет.
— Потерялся, значит, народ Израилев.
— На сорок лет? — засмеялся я. — Народ Израилев, наверное, глупый.
— Мы тоже — народ Израилев.
— Точно?
— Еще бы.
— Меня мама зовет, — сказал я.
— Когда выйдешь, сыгранем в Моисея и фараона?
Ангел мне признался: он хочет спросить у Господа, нельзя ли ему стать Человеком-Пауком. Ангел постоянно смотрит телевизор — даже когда я сплю. Просто одержим этим героем, который сигает с крыш и колошматит демонов. Ангел говорит, зло в наши дни заматерело, не то что прежде, а потому герои нужны помощнее.
Иначе какой пример детям? — вопрошает он. Лично мне кажется, ему просто невтерпеж полетать с небоскребов в красном трико с гульфиком. Да и какой герой может приглянуться этим деткам — с их машинами, медициной и исчезающими расстояниями? (Тот же Разиил: и недели тут не пробыл, а уж готов махнуть Карающий Меч Господень на пояс монтажника-высотника.) В мое время героев было мало, но уж, по крайней мере, настоящие: некоторые из нас даже могли проследить от них свои родословные. Джошуа всегда играл героев — Давида, Навина, Моисея, а я — всяких гадов: фараона, Ахава, Навуходоносора. Если бы всякий раз, когда меня умерщвляли как филистимлянина, я получал шекель… ладно, я вам так скажу: я бы по сию пору на верблюде к игольному ушку и близко не подъехал. Теперь-то я понимаю: Джошуа просто тренировался на того, кем станет.
— Отпусти народ мой, — сказал Джошуа в роли Моисея.
— Валите.
— Нельзя просто говорить «валите».
— Нельзя?
— Нет. Господь ожесточил твое сердце, и ты нас не отпустил.
— А зачем это он так сделал?
— Не знаю. Ожесточил, и все. Ладно: отпусти народ мой.
— Фигу. — Я сложил руки на груди и отвернулся, как человек с ожесточенным сердцем.
— Узри тогда, как превращаю я жезл свой в змея. Ну? Отпусти народ мой!
— Валите.
— Нельзя просто говорить «валите»!
— Почему? У тебя же клево трюк с палкой получился.
— Но там все было не так.
— Ладно. Фигу тебе, Моисей. Народ останется тут. Джошуа помахал палкой у меня перед носом. — Узри, я поражу всю область твою жабами. Они войдут в дом твой, и в спальню твою, и везде поналезут.
— И что?
— И то, что это противно. Отпусти народ мой, фараон.
— Жабы — они прикольные.
— Дохлыми жабами, — пригрозил Моисей. — Я поражу тебя целыми грудами смердящих, вонючих дохлых жаб.
— Ой, в таком случае забирай-ка ты лучше свой народ и валите отсюда. Мне тут все равно пора сфинксов строить и еще кой-чего.
— Черт возьми, Шмяк, там все не так было! Я тебе и другие казни припас.
— Теперь я хочу быть Моисеем.
— Фигушки.
— Это почему?
— Потому что жезл — у меня. — А-а.
Так оно все и шло. Кажется, я не всегда легко велся на то, чтоб играть всяких мерзавцев, но Джошуа изображать героев точно понравилось. Иногда на самые гнусные роли мы вербовали младших братишек. Иуда и Иаков, младшие братья Джоша, изображали у нас целые народы, вроде содомлян у дверей Лотовых.
— Выведи к нам тех двоих ангелов, и мы познаем их.
— Не выведу, — отвечал я в роли Лота (я изображал хорошего парня только потому, что Джошуа хотелось играть двух ангелов), — но вот у меня две дочери, которые вообще никого не знают. Можете с ними познакомиться.
— Давай, — сказал Иуда.
Я распахнул дверь и вывел наружу своих воображаемых дочерей, чтобы они познали содомлян.
— Приятно познакомиться.
— Какая милая встреча.
— Очень приятно.
— ТАМ ВСЕ БЫЛО НЕ ТАК! — заорал Джошуа. — Вы должны ломать дверь, а затем я поражу вас слепотою.
— А потом истребишь наш город? — спросил Иаков.
— Да.
— Тогда мы лучше дочерей Лота познаем.
— Отпусти народ мой, — сказал Иуда. Ему только сравнялось четыре, и он часто путал сюжеты. Особенно любил он играть в Исход: там, когда я вел свое воинство через Красное море в погоню за Моисеем, им с Иаковом нужно было обливать меня водой из кувшинов.
