этим корявым прыщом старческой китайской плоти, орально присосавшимся к моей мясистой пагоде расширяемого блаженства, а сам я беззастенчиво похрапывал в трансцендентном забытьи переваривания репы.
— Аххххххххххххх! — изрек Джошуа, отворачиваясь к стене и накрывая голову полой тоги.
— Аххххххххххххх! — изрек я, пробужденный этим возгласом омерзения.
— Аххххххххххххх! — наверное, изрекла старуха. (Речь ее была невнятна, ибо пробивалась через щедрую помеху, если я могу ее так назвать.)
— Господи-исусе, Шмяк, — залопотал Джошуа. — Ты не мог… то есть… Похоть это… Господи-исусе, Шмяк!
— Что? — спросил я, будто не знал
— Ты мне испортил секс на всю жизнь, — сказал Джошуа. — Всякий раз при мысли о нем эта картинка будет вставать у меня перед глазами.
— И что? — Я столкнул с себя грымзу и прогнал ее в темную комнату.
— И то… — Джош повернулся и посмотрел мне в глаза, а затем ухмыльнулся так широко, что я перепугался за целостность его ушей. — И то, что спасибо тебе.
Я встал и поклонился.
— Я здесь лишь затем, чтобы тебе служить. — И тоже ухмыльнулся.
— Меня послал Гаспар. Мы уходим.
— Ладно, тогда я лучше… ну, это… скажу до свиданья. — Я махнул на заднюю комнату. Джошуа содрогнулся.
— Ничего личного, — сообщил он старухе, так оттуда и не показавшейся. — Я просто удивился.
— Хочешь репку? — спросил я и протянул ему бугристое угощение.
— Господи, Шмяк… — Джош отвернулся и вышел из хижины.
Глава 19
Еще один день бродили с ангелом по городу. Еще один сон о женщине, стоящей в ногах моей кровати. И тут я наконец проснулся — через столько лет — и понял, каково бывало Джошуа хотя бы временами ощущать себя единственным в своем роде. Я знаю, Джош снова и снова твердил: он — сын человеческий, родился от женщины, один из нас. От прочих его отличала только отцовская линия. Теперь, поскольку я практически уверен, что единственный топчу землю ровно так же, как топтал ее два тысячелетия назад, у меня возникает острое чувство собственной уникальности: вот, значит, каково быть единственным и неповторимым. Одиноко. Поэтому Джошуа так часто уходил в горы и так долго оставался с тем существом.
Прошлой ночью мне приснилось, что ангел разговаривает с кем-то у нас в номере. Во сне я слышал его голос:
— Может, лучше просто его убить, когда закончит? Свернуть шею и сунуть в канализационный люк.
Странно: в ангельском голосе не чувствовалось злобы. Напротив, звучал он очень несчастным. Потому я и догадался, что это сон.
Никогда не думал, что обрадуюсь возвращению в монастырь, но после целого дня в снегу промозглые каменные стены и темные коридоры оказались желанны, как пылающий очаг. Половину собранного риса мы тут же сварили, упаковали в бамбуковые трубки в ладонь шириной и длиной с человеческую ногу, а половину корнеплодов из хранилища сложили в мешки, добавили соль и трубки поменьше, с холодным чаем. Времени хватило лишь согреться у кухонных очагов, а затем Гаспар нагрузил нас трубками и мешками и вывел в горы. Я ни разу не замечал, чтобы другие монахи, уходя на тайную медитацию, брали с собой столько еды. Нам и за четыре-пять дней столько не съесть. Почему тогда нас с Джошем заставляли поститься?
Идти в горы какое-то время было легко — весь снег с тропы сдуло. Трудно стало, лишь когда мы выбрались на плоскогорье, где паслись яки, и намело огромные сугробы. По очереди мы торили в них тропу.
Чем выше, тем жиже воздух, и даже хорошо подготовленным монахам приходилось все чаще останавливаться и отдуваться. Наши тоги и гетры пронизывало ветром так, словно их вообще не было. Воздуха не хватало, однако его перемещение студило до кости. Наверное, в этом имелась какая-то ирония, но мне трудно было ее оценить.
Я сказал:
— Ну почему ты не мог сходить к ребе и выучиться на Мессию, как все нормальные люди? Ты помнишь в сказаниях о Моисее какой-нибудь снег? Нет. Господь что — предстал пред Моисеем в облике снежного сугроба? Вряд ли. Илия вознесся на небо в колеснице изо льда?' Не-а. Даниил вышел невредимым из метели? Нет. Наш народ — люди огня, Джошуа, не льда. Я не помню во всей Торе ни одного снегопада. Господь, вероятно, вообще не появляется в таких местах, где снег идет. Это большая ошибка, не следовало нам сюда приезжать. Как только все это закончится, мы должны отправиться домой, и в заключение хочу сказать, что ног своих я уже не чувствую.
У меня перехватило дыхание, и я закашлялся.
— Даниил не из огня вышел невредимым, — спокойно заметил Джошуа.
— Разве он в этом виноват? Там наверняка все равно тепло было.
— Он вышел невредимым из львиного рва.
— Здесь, — прервал нашу дискуссию Гаспар. Свои котомки он опустил на снег и сел сам.
— Где? — спросил я.
Мы оказались под низко нависающим карнизом: ветром под него не задувало, снег тоже вроде не падал, но едва ли этот навес мог считаться укрытием от непогоды. Однако остальные монахи, включая Джоша, сбросили котомки и уселись как для медитации, сложив руки в мудру жертвенного сострадания. (Вот странно: у современных людей тот же самый жест означает «о'кей». Поневоле задумаешься.)
— Мы не можем быть здесь. Здесь нет никакого здесь, — сказал я.
— Вот именно, — подтвердил Гаспар. — Поразмысли над этим.
Я тоже сел.
Похоже, Джоша и остальных холод не брал, и пока у меня на ресницах и одежде оседал иней, легкая пороша ледяных кристалликов вокруг монахов начала таять, будто в каждом спутнике моем горело незримое пламя. Если ветер стихал, я видел, как от настоятеля валит пар: его промокшая тога отдавала влагу ледяному воздуху. Когда мы с Джошуа учились медитировать, нам первым делом объяснили, что следует очень остро осознавать всё связанное друг с другом вокруг нас, однако нынешнее состояние моих собратьев-монахов выглядело явным трансом, отрывом, исключением. Каждый создал себе нечто вроде ментального укрытия, в которых все они счастливо сидели, а я довольно буквально окочуривался от холода снаружи.
— Джошуа, мне тут помощь требуется, — сказал я, но друг мой не шевельнул ни мышцей.
Если б не пар его дыхания, я бы решил, что он тоже околел. Я постучал ему по плечу, но ответа не дождался. Затем попробовал привлечь внимание остальной четверки, но и они на мои тычки не реагировали. Гаспара я даже толкнул — довольно сильно. Он повалился на бок, однако остался в сидячей позе, точно рухнувшее с пьедестала изваяние Будды. Но, прикасаясь к компаньонам, я чувствовал, как от них валит жар. Поскольку стало предельно очевидно, что мне уже никак не удастся достичь трансового состояния даже ради спасения собственной шкуры, единственный вариант — оприходовать их транс.
Сначала я уложил монахов в большой штабель, стараясь, чтобы локти и колени не попали в глаза и по яйцам — из чистого уважения и в соответствии с духом бесконечно сострадательного Будды и все такое. Хотя их жар производил сильное впечатление, я понял, что согреваться могу только с одной стороны. Вскоре, расставив друзей по кругу лицом наружу, а сам сев в середину, я смог создать себе некую удобную упаковку, которая не подпускала бы ко мне холод. В идеале, конечно, не помешала бы еще парочка монахов — натянуть на крышу моей хижины, чтобы не задувало ветром, но Будда же сказал, что жизнь есть страдание и так далее. Вот я и страдал. Вскипятив себе чаю на лысине Номера Семь и разогрев трубку с рисом подмышкой у Гаспара, я насладился приятным отдохновением и уснул с полным желудком.
Проснулся я от жуткого чавканья: будто вся римская армия высасывала анчоусов из Средиземного моря.
