Я должен спросить ее, — но мое сердце замирает, придерживает меня, хочет, чтобы я оставил эту затею, чтобы промолчал и надеялся на лучшее. Но я не хочу провести целых два дня, гадая, забудет ли она меня на следующей неделе или найдет себе другого, кто будет провожать ее после последнего урока.
Она ничего не говорит, только смотрит на меня — на солнце отчетливо видны ее веснушки и темные крути под глазами от усталости.
— Хочешь… хм, хочешь, пойдем завтра куда-нибудь? — Я кладу руки в карманы, чтобы она не заметила, как они дрожат, но мой голос срывается на каждом слове.
— Я не могу, — отвечает она, и я понимаю, что все слишком хорошо, чтобы быть правдой, я знал, что у меня никогда ничего не получится.
Я делаю вид, что мое сердце не разбито, говорю ей, что все в порядке, и тогда она прикасается к моей руке, чуть выше запястья, торчащего из кармана джинсов,
Ее рука теплая, как печка.
— У меня тренировка, — говорит она, не выпуская моего запястья, тянет меня за руку, пока я не достаю ее из кармана, и ее ладонь с силой опускается на мою ладонь, будто тучи, закрывающие солнце.
— Ты хочешь сказать, что пошла бы, если б не это — спрашиваю я.
Она только улыбается и отпускает мою руку. Она уже идет дальше, а я все еще стою.
— Ты идешь? — говорит она и ускоряет шаг, и мне приходится поторопиться, чтобы догнать ее у входа в спортзал.
— По субботам мы тренируемся только до обеда, — говорит она. — Так что можешь зайти днем.
Я знаю, что не смог бы ответить, даже если б захотел, поэтому стою молча, когда она пишет свой телефон на какой-то старой контрольной, в которой у нее два неправильных ответа из десяти — ей, похоже, все равно, узнаю ли я, какие задания она не поняла.
Она просит позвонить ей в субботу после обеда.
— Хорошо, — шепчу я, когда она протягивает мне листок. Я аккуратно складываю его пополам, чтобы он поместился в блокноте и не помялся при этом, ведь я знаю, что этот листок бумаги, возможно, спасет мне жизнь.
— Позвони завтра, ладно?
Я киваю, когда она идет к двери, киваю, когда закрывается дверь спортзала и уходит последний автобус. Я слишком потрясен, чтобы пытаться догнать их обоих.
Провожая меня на автобус, когда я уезжал жить к отцу, Ласи пообещала мне, что всегда будет наблюдать за мной, сказала, что девушка, живущая в облаках, будет защищать меня.
Я погладил ее щеку и поцеловал, сказав:
— Конечно же будет, — пусть даже я и не верил в силу ангелов так, как в силу демонов.
Хотя теперь я верю в ангелов.
Я верю в них, потому что, когда я закрываю глаза, я все еще вижу лицо Рианны, словно фотографию на темном фоне. Я все еще ощущаю прикосновение ее руки, когда с силой сжимаю свои пальцы в кулак, ее запах, спрей — тот самый спрей от насекомых с ванилью на моей одежде.
Я тянусь с кровати за блокнотом.
Здесь ее телефон, записанный на контрольной по алгебре. Глядя на него, я чувствую то же, что читая бумажку с предсказаниями из пачки печенья, — эти цифры полны обещаний, которые могут сбыться, а могут и нет.
Я изучаю ее почерк, дорисовываю сердечко в букве «и» в ее имени. Я решаю те задания, в которых она ошиблась, и пишу правильный ответ рядом с ее, и думаю, означает ли это, что мы прекрасно подходим друг другу.
Я лежу на кровати и смотрю в окно на облака — они плывут высоко в небе, ожидая, наступления ночи, они держатся там так долго, как могут; они продержатся там до лета, когда с каждым днем смогут оставаться в небе все дольше и дольше. Ангелы живут именно там. Я смотрю на слова, написанные в моем блокноте. Голубые чернила на белом листе еще не похожи а небо, но если будет больше слов, то станут похожи на небо за моим окном.
Я пишу о Рианне, живущей в облаках. Я представляю, что она обитает там, наверху, и наблюдает за мной живущим на земле, и что я крольчонок, а она ангел, которому не нужны крылья, чтобы летать.
Я изучаю каждое слово — как старательно я выводил каждую букву на строчке.
Когда читаешь вслух, звучит хорошо: есть рифма, приятная картинка.
Я не пишу окончание, я не пишу о том, что она прогоняет демонов.
Я не пишу об этом, потому что не хочу стать рабом счастливого конца.
Я закрываю блокнот.
Я закрываю глаза.
Я стараюсь поверитъя то, что все будет хорошо.
Воскресное свидание
Дом похо ж на больницу. В комнатах мало мебели. Воздух кажется стерильным и пахнет резиновыми перчатками. Я вижу полосы от пылесоса на ковре, похожие на дорожку оставленную газонокосилкой на лужайке перед домом.
— Ты можешь подождать здесь, — говорит мама Рианны, показывая мне комнату в конце коридора, и я вижу там два стула, стоящих поодаль друг от друга. В комнате напротив стоят два дивана, и я понял неприкрытый намек, что ее мама не хочет, чтобы я был слишком близко к ее дочери, ну разве что сидел неподалеку от нее.
— Хорошо… спасибо, — говорю я, прочистив горло, которое словно ватой заложило.
Я иду в гостиную.
Ее мама зовет Рианну со второго этажа, затем заглядывает в комнату, где усадила меня, деланно улыбается и уходит. Я слышу, как стихает, удаляясь, звук ее шагов.
Ее семья бедная.
Их бедность не так бросается в глаза, как бедность моей матери. Их дом не разваливается, и он даже не меньше, чем остальные дома в городе. Ее семья бедна, но по-другому — слишком гордые, чтобы показать это, они, где только возможно, прикрывают скудость обстановки чистотой — пылесосами, газонокосилками и деревянной мебелью, отполированной так идеально, что в ее блеске я вижу свое отражение, свое бледное и взволнованное лицо.
Я чувствую себя, как на приеме у врача, словно лежу в одном нижнем белье на кушетке, накрытой простыней, и жду доктора.
Я пытаюсь представить, во что Рианна будет одета, когда войдет в комнату. Я никогда ее не видел в другой одежде, кроме ее четырех свитеров и джинсов — иногда она носила синий свитер, иногда, на смену, светло-голубой, иногда тот, на молнии спереди, а иногда тот, что надевается через голову.
У меня нет причин думать, что она оденется во что-то другое, но я не могу не представлять ее в белых одеяниях с разрезами, как бы нарисовала Ласи, если бы писала ее портрет.
