родственникам. Почему баронесса называла эту свою затею постыдной неудачей, не совсем понятно, ведь как-никак ей возданы были наивысшие по американским понятиям почести. Раздражение ее, в сущности, проистекало от не покидавшего ее с первого же дня и проявившегося сейчас с особой остротой чувства, что общественная почва этого большого непонятного материка по тем или иным причинам не приспособлена для выращивания растений, аромат которых был всего приятнее ей, которыми ей всегда хотелось видеть себя окруженной, для чего она и носила при себе, образно говоря, целую коллекцию семян. Высшим блаженством для баронессы было производить известного рода впечатление, ощущать свое известного рода могущество, и теперь она была так же разочарована, как усталый пловец, когда, завидев издали желанный берег, вдруг убеждается, что там, где он рассчитывал найти песчаную отмель, перед ним высится отвесная скала. Могущество баронессы, казалось, утратило в американском климате всю свойственную ему цепкость: гладкая скала была неодолима. «Право, je n'en suis pas la,[49] — сказала она себе, — если способна разволноваться из-за того, что какой-то мистер Роберт Эктон не удостоил меня визитом». И все же, к великой своей досаде, она была этим раздосадована. Брат ее, во всяком случае, явился, он топал в прихожей и отряхивал пальто. Через минуту он вошел в комнату; щеки у него горели, на усах блестели капельки дождя.
— О, да у тебя топится! — сказал он.
— Les beaux jours sont passes,[50] — сказала баронесса.
— Нет, нет! Они только начались, — заявил, усаживаясь у камина, Феликс.
Подставив спину огню, он, заложив назад руки, вытянув ноги, смотрел в окно, и выражение его лица словно бы говорило, что даже в красках этого пасмурного воскресенья он различает розовый цвет. Подняв глаза, сестра, сидя в своем низком кресле, наблюдала за братом, и то, что она читала в его лице, очевидно, никак не отвечало нынешнему ее расположению духа. Немногое в жизни могло Евгению озадачить, но характер брата, надо признаться, часто приводил ее в изумление. Сказав «часто», а не «постоянно», я не обмолвился, ибо протекали длительные периоды времени, когда внимание ее было поглощено другим. Иногда она говорила себе, что его счастливый нрав, его неизменная жизнерадостность не более чем притворство, pose,[51] но она и тогда не могла отказать ему в том, что нынче летом он весьма успешно ломал комедию. Они ни разу еще друг с другом не объяснялись; она не видела в этом смысла. Феликс, как она полагала, следовал велениям своего бескорыстного гения, и любой ее совет был бы ему непонятен. При всем том Феликс, несомненно, обладал одним очень приятным свойством — можно было поручиться, что он не станет ни во что вмешиваться. Он отличался большой деликатностью, эта чистая душа Феликс. И, кроме того, он был ее брат; мадам Мюнстер находила это обстоятельство во всех отношениях чрезвычайно уместным и благопристойным. Феликс, и правда, отличался большой деликатностью; он не любил объясняться с сестрой; это принадлежало к числу немногих на свете вещей, которые были ему неприятны, но сейчас он, по-видимому, ни о чем неприятном не думал.
— Мой дорогой брат, — сказала Евгения, — перестань смотреть les yeux doux[52] на дождь.
— С удовольствием, — ответил Феликс. — Я буду смотреть умильно на тебя.
— Долго ли еще, — спросила секунду спустя Евгения, — ты думаешь оставаться в этом райском уголке?
Феликс изумленно на нее посмотрел.
— Ты хочешь ехать — уже?
— Твое «уже» прелестно. Я не столь счастлива, как ты.
Глядя на огонь, Феликс опустился в кресло.
— Понимаешь, я в самом деле счастлив, — сказал он своим звонким, беззаботным голосом.
— И ты думаешь до конца своих дней ухаживать за Гертрудой Уэнтуорт?
— Да, — ответил, смущенно улыбаясь, Феликс.
Баронесса смотрела на него без улыбки.
— Она так тебе нравится? — спросила она.
— А разве тебе — нет? — спросил он.
— Я отвечу словами джентльмена, которого раз спросили, нравится ли ему музыка: «Je ne la Grains pas!»[53]
— А она от тебя в восхищении.
— Мне это безразлично. Другие женщины не должны быть от меня в восхищении.
— Они, что ж, должны тебя недолюбливать?
— Ненавидеть! И если я не внушаю им подобных чувств, это лишь говорит о том, что я понапрасну теряю здесь время.
— Когда человек счастлив, ни о каком потерянном времени не может быть и речи, — изрек Феликс с жизнерадостной назидательностью, от которой в самом деле легко было прийти в раздражение.
— Особенно когда человек за это время, — подхватила с весьма язвительным смехом его сестра, — завладел сердцем молодой леди с приданым.
— Сердцем Гертруды я завладел, — подтвердил вполне серьезно и искренне Феликс. — А вот насчет приданого я далеко не уверен. Еще неизвестно, будет приданое или нет.
— Но может статься, что будет. То-то и оно.
— Все зависит от ее отца. Он смотрит на наш союз не слишком благосклонно. Как тебе известно, он хочет, чтобы она вышла замуж за мистера Брэнда.
— Мне ничего об этом неизвестно! — воскликнула баронесса. — Подложи, пожалуйста, в камин полено. — Феликс исполнил ее просьбу и теперь сидел, глядя на оживившийся огонь. — И ты, что ж, задумал бежать с этой барышней? — добавила секунду спустя его сестра.
— Ни в коем случае. Я не хочу причинить мистеру Уэнтуорту ни малейшего огорчения. Он был так добр к нам.
— Но тебе придется рано или поздно решать, кому ты хочешь угодить: ему или себе.
— Я хочу угодить всем! — воскликнул радостным тоном Феликс. — Совесть моя чиста. Я с самого начала запретил себе ухаживать за Гертрудой.
— И тогда, чтобы упростить дело, она взяла все на себя?
Феликс посмотрел на сестру с неожиданной серьезностью.
— Ты сказала, что не боишься ее, — проговорил он. — А знаешь, быть может, тебе и следовало бы… чуть-чуть. Она очень умна.
— Теперь я это вижу! — вскричала баронесса. Феликс, ничего ей не возразив, откинулся на спинку кресла; воцарилось долгое молчание. Наконец, уже другим тоном, мадам Мюнстер сказала: — Как бы то ни было, ты думаешь на ней жениться?
— Если мне это не удастся, я буду глубоко разочарован.
— Если ты будешь раз-другой разочарован, тебе это только пойдет на пользу! Ну и затем, ты намерен, очевидно, стать американцем?
— Мне кажется, я и так уже в достаточной степени американец. Но мы поедем в Европу. Гертруда мечтает увидеть мир.
— Совсем как я, когда сюда приехала.
— Нет, не как ты, — возразил Феликс, глядя с какой-то ласковой серьезностью на сестру, которая поднялась в это время со своего кресла. Поднялся следом за ней и он. — Гертруда совсем другая, чем ты, — продолжал Феликс. — Но по-своему она почти так же умна. — Он секунду помолчал. У него было очень хорошо на душе, и он жаждал это излить. Перед его духовным взором сестра представала всегда в виде лунного диска, когда он не весь, а только частично освещен. Тень на этой блестящей поверхности то сжималась, то разрасталась, но, каково бы ни было соотношение света и тени, Феликс неизменно ценил лунный свет. Он взглянул на сестру и поцеловал ее. — Я страшно влюблен в Гертруду, — сказал он. Евгения отвернулась и принялась ходить по комнате. — Она так интересна, — продолжал Феликс, — так не похожа на то, чем кажется. У нее пока еще не было случая проявить себя. Она совершенно обворожительна. Мы поедем в Европу и примемся там развлекаться.
Баронесса подошла к окну и посмотрела в сад. День стал еще более пасмурным; казалось, дождю не
