— Дайте же волю своим чувствам, милая моя… только дайте волю своим чувствам!
Глава 13
Никаких вопросов миссис Герет задавать не желала; в доказательство чего после отъезда Фледы в Лондон исправно держала замкнутым рот. Ни одного письма из Рикса в Уэст-Кенсингтон не пришло, и Фледа, которая не могла сообщить ничего такого, что порадовало бы тот или другой стан, воздерживалась начинать переписку. Не будь так тяжело на душе, ее, возможно, позабавила бы мысль, что эта сдержанность Рикса, видимо, означает, какая свобода действий ей предоставлена. Во всяком случае, добрых вестей для приятельницы у нее пока не было, разве только, что само ее молчание уже не плохая весть. Она все еще не имела возможности написать, что «пробилась». С другой стороны, и материала для сообщения, что Мона не так уж неотторжима от своей добычи, тоже не накопила. Она до сих пор не взялась за свое, столь прославленное миссис Герет перо, чтобы вызвать отклики из Уотербата; она упорно уклонялась от выяснений, что, когда, где, далеко или близко, говорилось, допускалось или предполагалось. Она только каждое утро тратила одно пенни на «Морнинг пост»; и только всякий раз убеждалась, что этому вдохновенному глашатаю мало есть что сказать как о нависшей беде, так и об отмене некоего бракосочетания. В то же время было очевидно, что ввиду сложившихся обстоятельств миссис Герет скорее торжествует победу, чем трепещет, и в случае еще нескольких таких побед совсем перестанет трепетать. Но что было совершенно очевидно, так это ее несокрушимая уверенность в редкостном понимании сложившихся обстоятельств, которые, прояви Фледа желание, помогли бы ей получить желаемое. Обстоятельства, как было растолковано Фледе, особенно благоприятствовали ее вторжению; ее быстро вынудили оценить их по достоинству. Одним из последствий близости Фледы с миссис Герет была полная утрата чувства близости с кем-либо еще. Владелица Рикса создала вокруг нее пустыню, подчинив себе и поглотив целиком, так что все другие знакомства отпали. Разве не предупреждали ее тогда, в самом начале, что друзья считают ее потерянной и примирились, в общем и целом, с этой утратой? Ее нынешнее место в огромном бесчувственном городе вырисовывалось смутно: она, во всяком случае, смотрела на него глазами, полными сомнения. Она никому не посылала записок и ни от кого их не получала, не предавалась воспоминаниям и не стучалась ни в чьи двери; она блуждала в западных лондонских дебрях или упражнялась в робких выдумках по части «искусства домоводства», к которому, прежде чем отведала от горького древа познания, питала уважение. Ее единственным намерением было сидеть тихо как мышь, а когда ее попытки забыться в прогулках по серому предместью ничего не дали, почувствовала себя мухой, ползающей по пыльной морской карте.
Откуда миссис Герет знала заранее, что, если Фледа решит «опуститься» (так Фледа это называла), все ей в этом поможет? Особенно ее отец — на вид старик на все семьдесят, хотя ему было всего пятьдесят семь, который сразу после завтрака семенил в свой клуб, оставляя ее на весь день одну. Возвращаясь за полночь, он окидывал ее суровым взглядом и не пускался в разговоры. А лишь неподражаемыми штрихами дал понять, что присутствие «семьи» вынуждает его изменить распорядок дня. Она проводила время в гостиной, где ее окружали предметы, которые он, как любил говорить, коллекционировал, — предметы, ветхие и обшарпанные, мало радовавшие глаз его дочери: старые фляги из-под бренди и спичечные коробки, старые календари и справочники вперемежку с набором перочисток и пепельниц — улов, добытый на блошиных рынках. Он был совершенно невосприимчив к той стороне натуры своей дочери, которая завоевала ей любовь миссис Герет, и Фледа не раз слышала от него: жаль, что она, черт побери, не интересуется ничем примечательным. Почему она ничего не коллекционирует — не важно что? Это дало бы ей интерес к жизни: кругом столько занятных штучек. У него, без сомнения, есть вкус к изящным вещам, который его дети от него не унаследовали. Тут проходила граница в их взаимопонимании — граница, которая, как остро сейчас почувствовала Фледа, вызывала у него раздраженный вопрос: с каким тайным умыслом она сюда пожаловала? А так как она и сама себе задавала буквально тот же вопрос, то не ей было раскрывать сию тайну. Она вряд ли могла назвать или объяснить поручение, исполняемое ею в городе, разве что сказать, что ей необходимо было уехать из Рикса. Она поступила очень предусмотрительно, но что дальше? А дальше ничего, кроме состояния еще большей тревоги. У нее не было ни дома, ни понимания ситуации — ничего на всем белом свете, кроме чувства тревожного ожидания.
Конечно, она должна была выполнить свой долг — долг перед Оуэном — взятое на себя после его визита в Рикс обязательство, скрепленное, так сказать, ее рукой и печатью; но к нему, увы, примыкало ужасное чувство обделенности. Она полностью выбралась из-под крыла миссис Герет, и теперь, когда она очутилась среди перочисток и пепельниц, при мысли о красоте, от которой она сама отказалась, ее охватывали бурные приступы отчаяния. Если миссис Герет не вернет трофеи, она никогда к ней не возвратится. А если, напротив, расстанется с ними, ради чего тогда возвращаться? Холодная дрожь пробирала Фледу, когда она мысленно представляла себе владелицу Рикса, которой от всего ее имущества оставят только то, что, говоря вульгарным языком, на ней. Единственное, что приходило ей на ум, — образ Марии-Антуанетты в тюрьме Консьержери, каким она ее себе представляла, или, пожалуй, какой-нибудь тропической птицы из жарких южных зарослей, брошенной искать себе пропитание на замерзшем болоте. Перед ее мысленным оком миссис Герет выступала только в сочной радужной ауре; и требовался весь свет, исходящий от ее сокровищ, чтобы придать ее облику конкретный, отчетливый вид. Она появлялась на мгновение, просто в каком-то доме, тощая и непохожая на себя саму, и тут же исчезала, словно уходила в зыбучие пески. Фледа давала волю своей богатой фантазии, воображая, что, будь она владелицей Пойнтона, целый край как место обитания был бы предоставлен августейшей королеве-матери. Она вернулась бы с товарным вагоном, груженным захваченной добычей, и во дворце распахнулись бы ставни, и утреннее солнце заиграло в залах. В случае же капитуляции бедная женщина никогда уже не сможет вновь заняться коллекционированием: она теперь слишком стара и бедна, да и времена изменились, и хорошие вещи стоят неимоверно дорого. Но капитуляция перед невесткой, кроме разве такого чудища, как Мона, практически вовсе не означала непременного отчуждения; любая милая — по-настоящему милая девушка, кого Оуэн вздумал бы избрать себе в жены, будет только рада иметь для своего музея хранительницу, которая является ходячим каталогом и лучшим в Англии знатоком по части температурных и прочих условий содержания раритетов. Милая девушка будет надолго уезжать и, находясь в отсутствии, благословлять судьбу за миссис Герет, бодрствующую на своем посту.
Уже в первые дни Фледа сознавала, что, исключая вопрос о том, чтобы сообщить Оуэну, где она, было бы добрым делом подать ему какой-то знак: нехорошо, некрасиво отступаться от такой малой дани милосердию потому, что миссис Герет навесила на него дребезжащий колокольчик. Откровенный разговор с Оуэном слегка ее компрометировал, но ей следовало послать ему слова ободрения. Непрестанно так рассуждая, она так же непрестанно откладывала исполнение: раз в ее планы входило сидеть тихо, как мышь, разговор по душам, подобный разговору в Риксе, вряд ли сослужил бы достойную службу ее идеалу. А потому, отдав со смущенной душой предпочтение практике перед теорией, она упускала день за днем, хотя она знала, что нет ничего важнее, как выиграть время. Остаться у отца навсегда нельзя; но у нее есть замужняя сестра, и она может вкусить от плодов ее брака. В семейном гнезде Мэгги имелась свободная комнатка. Укрывшись в этой каморке, она могла бы вернуться к занятиям живописью и, поощряемая благодарной ей Мэгги — а Мэгги, по меньшей мере, была ей благодарна, — попытаться завершить то, что начала. Она не брала в руки кисть со времени визита в Уотербат, где зрелище семейных малеваний заставило ее отнестись к себе весьма взыскательно. Пойнтон тем более оказался местом невозможным для такого рода деятельности; активные занятия искусством там процветать не могли: Пойнтон располагал лишь к буддистским медитациям. Его владелица не пятнала рук ни чернилами, ни акварельными красками. Рядом с уэст-кенсингтонским обиталищем Фледы находилась небольшая лавка, чей хозяин промышлял обрамлением и окантовкой картин, а заодно торговал тем, что нужно художнику. Иногда Фледа перед ней останавливалась — взглянуть на два-три робких опыта, помещенные в пыльных окнах на всеобщее обозрение, небольшие этюды, выставленные на продажу, а заодно и в предостережение молодой леди без средств и таланта. Одни такие молодые леди приносили их сюда с горя, другие такие молодые леди, столь же беспомощные, как она сама, по нескольку раз в день проходили мимо, чтобы посмотреть, не раскупили ли их изделия. Их не раскупали и не собирались раскупать; и все же они свидетельствовали о неких
