ребенок обладает душой до рождения, в момент родов или сразу после них. В любом случае вы не производите впечатления человека, склонного испытывать галлюцинации и внимать голосам в церковной ризнице. У меня тоже есть свои врожденные неврозы, но этот среди них не числится. Меня всегда удивляла убежденность верующих в том, что Божьи деяния можно объяснить с научной точки зрения. Например, этот навязчивый изначальный миф об Эдемском саде. Он внушает нам стойкий предрассудок, будто мы не имеем права на знание, а если получаем таковое, то не имеем права им воспользоваться. По моему мнению, мы имеем право делать все, чтобы человеческая жизнь стала более гармоничной, безопасной и в ней было меньше боли.
Голос его сделался скрипучим, и в серых глазах промелькнул огонек чего-то похожего на фанатизм. В семнадцатом веке, подумал Дэлглиш, он был бы наемником Церкви, проповедующим ее кредо мечом.
— Предполагается, — мягко возразил Дэлглиш, — что, овладев знанием, мы не причиним вреда другим людям и не станем действовать вразрез с законом.
— Не причиним вреда другим людям? Согласен. Но, избавляя женщину от нежеланного плода, мы никому вреда не наносим. Необходимость аборта никогда нельзя доказать безоговорочно, в лучшем случае — лишь основываясь на обстоятельствах, которые сама женщина считает важными. А пол ребенка — причина не менее основательная, чем любая другая. Я больше уважаю тех христиан, которые не признают абортов в принципе, чем сторонников компромисса, претендующих на то, чтобы определять чужое право на жизнь на своих собственных условиях, и при этом желают сохранить совесть чистой. По крайней мере первые более последовательны.
— Последователен закон, — сказал Дэлглиш. — Неоправданные аборты противозаконны.
— О, но это были бы в высшей степени оправданные аборты. Ладно, я понимаю, что вы имеете в виду. Но закону не место там, где речь идет о частной морали, касается ли это интимной жизни или иных ее аспектов.
— Где же, как не в частной морали, ему в первую очередь и действовать? — завершил разговор Дэлглиш и встал.
Лампарт с почтительно-самоуверенной улыбкой проводил их до двери. Кроме официальных любезностей, они не произнесли больше ни слова.
В машине Кейт сказала:
— Это было почти признание, сэр. Он даже не счел необходимым ничего отрицать.
— Да, но он никогда не даст письменных показаний и не предоставит ничего, что мы могли бы использовать в суде. К тому же это было признание в профессиональном злоупотреблении, а не в убийстве. И он прав: это было бы почти невозможно доказать.
— Но это дает ему двойной мотив: интимная связь с леди Бероун и тот факт, что Бероун, вероятно, считал своим долгом разоблачить его. Несмотря на все свое притворство и высокомерие, он не может не понимать, что скандал для него так же губителен, как для любого другого врача. Даже слухи нанесут непоправимый ущерб его репутации. А если слухи будут исходить от кого-то из окружения Бероуна, к ним отнесутся всерьез.
— Да, у Лампарта было все — средства, мотив, возможность, умение и самонадеянность, чтобы полагать, будто ему удастся выйти сухим из воды. Но одно он сказал верно: он не взял бы с собой в ту церковь Барбару Бероун, и я не могу представить себе, чтобы она под каким бы то ни было предлогом согласилась одна остаться ждать его в машине, припаркованной в не слишком безопасном районе Паддингтона. Ну и, как всегда, всплывает вопрос о времени. Ночной привратник видел, как они выехали из Пембрук-Лодж вместе. Хиггинс видел, как они приехали в «Черный лебедь». Если один из них или оба не лгут, Лампарт чист.
И тут же он мысленно добавил: «А также если нас не ввели в заблуждение насчет воды, лившейся по сточному желобу. И если время смерти определено предельно точно. Но если Бероун умер в самый ранний из тех сроков, которые указал доктор Кинастон — скажем, в семь часов, — что остается от алиби Лампарта? Он утверждает, будто это время провел со своей любовницей, но у него была масса возможностей покинуть Пембрук-Лодж и вернуться туда незамеченным. Однако кто-то был все же в церкви в восемь, если, конечно, кран оставили незакрученным намеренно. Но кто? Кто-то, кто приехал раньше, в семь часов, в черном «ровере»? Если Бероун умер в семь, то имеются подозреваемые и кроме Стивена Лампарта. Однако какой смысл был в том, чтобы оставить течь воду? Разумеется, можно предположить, что кран остался незакрученным случайно. Но в таком случае кто и когда закрутил его?»
5
В знак сочувствия друзья леди Урсулы присылали цветы, и ее гостиная выглядела неуместно празднично, уставленная розами на высоких стеблях без шипов, гвоздиками и ветками привозных белых лилий, выглядевших как искусственные пластмассовые артефакты, опрысканные духами. Цветы были небрежно засунуты в разнообразные вазы и расставлены по всей комнате не столько осмысленно, сколько так, чтобы просто не мешали. На столике красного дерева возле ее кресла стоял маленький хрустальный сосуд с фрезиями. Приблизившись, Дэлглиш безошибочно учуял их сладкий аромат. Леди Урсула не сделала ни малейшей попытки встать, но протянула руку, которую он пожал. Рука была холодной, сухой, и он не ощутил ответного рукопожатия. Леди Урсула, как всегда, держала спину безукоризненно прямо, на ней была запахивающаяся юбка до щиколоток и блуза из тонкой серой шерсти с высоким воротом. Из украшений — только двойная цепочка старинного золота и перстни; длинные пальцы покоились на подлокотниках, обремененные огромными переливающимися камнями так, что испещренные синими венами, обтянутые пергаментной кожей руки казались слишком хрупкими, чтобы выдерживать такую тяжесть.
Она кивком указала Дэлглишу на противоположное кресло и, когда он сел в него, а Массингем устроился на маленьком диванчике у стены, сказала:
— Сегодня утром заходил отец Барнс. Наверное, он счел своим долгом доставить мне духовное утешение. Или извиниться за то, каким образом была использована его ризница? Едва ли он мог предположить, будто я могу его за это винить. Если в его намерения входило духовное утешение, боюсь, он разочаровался во мне как в скорбящей матери. Забавный он человек. Мне он показался неумным и заурядным. Вы придерживаетесь иного мнения?
— Я бы не назвал его заурядным, — ответил Дэлглиш, — но предположить, что он мог оказать какое-то влияние на вашего сына, трудно.
— Похоже, он давным-давно оставил попытки повлиять на кого бы то ни было. Возможно, он утратил веру. Для нынешней Церкви это что-то вроде моды, не так ли? Почему же это его так огорчает? Мир кишит людьми, утратившими веру: политики перестают верить в политику, общественные деятели — в общественную деятельность, учителя — в образование, полицейские, насколько мне известно, — в полицейскую службу, а поэты — в поэзию. Таково свойство веры — время от времени она пропадает или оказывается не на своем месте. Но почему бы ему не почистить свою сутану? У него на правом рукаве следы, судя по всему, от яйца, а грудь выглядит как обслюнявленная.
— Это практически единственная его одежда, леди Урсула.
— Пусть бы купил себе другую, на смену.
— Если бы он мог себе это позволить. Он пытался замыть пятна губкой.
— В самом деле? Не очень успешно. Впрочем, вам виднее, вы натренированы замечать такие вещи.
Его не удивило, что они обсуждают церковное облачение священника, в то время как обезглавленное и выпотрошенное тело ее сына лежит в леднике морга. В отличие от отца Барнса Дэлглиш смог найти с ней общий язык еще во время их первой встречи. Она немного сменила позу и сказала:
— Но вы здесь не для того, разумеется, чтобы обсуждать духовные проблемы отца Барнса. Что вы имеете мне сказать, коммандер?
— Я здесь для того, чтобы еще раз спросить вас, леди Урсула, не видели ли вы ежедневник вашего сына в ящике стола, когда генерал Ноллиндж позвонил сюда в шесть часов вечера в прошлый вторник.
Знаменитые своей красотой глаза смотрели на него в упор.
