«Безуспешно пытался тебе дозвониться. Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше. Мы можем поужинать вместе в следующий вторник?»
Значит, он по-прежнему пользуется их старым кодом. У него всегда была наготове пачка открыток с изображениями экспонатов главных лондонских музеев. Любое упоминание о телефонном звонке означало предложение встретиться, а нынешнее послание гласило, что он просит ее быть у торгующего открытками киоска в Британском музее в следующий вторник. Время зависело от дня недели. По вторникам свидания всегда назначались на три часа дня. Как и всегда в подобных случаях, предполагалось, что она найдет возможность прийти. Если нет, ей следовало позвонить ему и сказать, что она не сможет поужинать с ним. Но Айвор не допускал мысли, что Сара не отменит все свои дела, когда получит открытку. Если встреча назначалась подобным образом, считалось, что это чрезвычайно важно.
Едва ли в случае необходимости полиция, не говоря уж о секретной службе, затруднится разгадать этот код, однако, может быть, именно его простота и открытость служили некоторой защитой. В конце концов, закон не запрещает друзьям вместе побродить часок по какой-нибудь галерее, а такая встреча позволяла им разговаривать обязательным в музеях шепотом, склоняться головами к одному и тому же путеводителю, двигаться произвольно, отыскивая пустые залы.
В те первые безрассудные месяцы, когда он только-только завербовал ее в «ячейку тринадцати» и когда Сара начинала влюбляться в него, она воспринимала эти открытки как любовные послания: таясь, подходила к столу в вестибюле, быстро просматривала почту, выхватывала открытку и всматривалась в нее так, словно эти убористые буковки могли сказать то, что ей так отчаянно хотелось услышать, но чего, как она знала, он никогда не напишет и тем более не скажет. Но сейчас она впервые прочла условный текст со смесью тоски и раздражения. Записка пришла слишком поздно: ей будет нелегко добраться до Блумсбери к трем. И почему, черт возьми, он просто не позвонит? Разрывая открытку на клочки, Сара впервые подумала, что вся эта конспирация — ребячество и не что иное, как результат его маниакальной потребности все засекречивать и манипулировать людьми. Они оба выглядят просто смешно.
Айвор, как всегда, был на месте вовремя — стоял перед стендом, выбирая открытки. Она подождала, пока он расплатится, и они молча проследовали в музей вместе. Он обожал египетские древности, и первым делом они почти машинально направились в залы первого этажа, где долго стояли все так же молча, пока он разглядывал огромный гранитный торс Рамсеса II. Однажды Саре пришло в голову, что эти мертвые глаза и изящно высеченный рот в полуулыбке над торчащей вперед бородой-косичкой являют собой мощный эротический символ их любви. Сколькими обтекаемыми, зашифрованными фразами обменялись они, стоя плечом к плечу перед этой статуей и словно впервые видя ее, и каждый раз Сара подавляла в себе искушение протянуть руку и ощутить в ладони пальцы Айвора. Но сейчас вся фараонская мощь иссякла. Это был всего лишь интересный экспонат, огромный треснувший гранитный монолит — не более того.
— Говорят, Шелли вдохновлялся этими чертами, когда писал своего «Озимандию».
— Я знаю.
Пара японских туристов, удовлетворив свое любопытство, засеменила на выход. Не меняя тона, Айвор сказал:
— Полиция, похоже, теперь более уверена в том, что твоего отца убили. Наверное, они получили результаты вскрытия и лабораторные анализы. Они приходили ко мне.
Холодок страха, словно струя ледяной воды, пробежал по спине Сары.
— Зачем?
— В надежде развалить наше алиби. Им это не удалось и, разумеется, не удастся. Во всяком случае, пока они не расколют тебя. К тебе они приходили еще?
— Один раз. Не коммандер Дэлглиш, а та женщина-инспектор и молодой человек, старший инспектор Массингем. Спрашивали о Терезе Нолан и Дайане Траверс.
— И что ты им сказала?
— Что видела Терезу Нолан дважды: первый раз, когда приходила навестить бабушку, пока она болела, и второй — во время того злополучного ужина, а Дайану не видела никогда. Разве не это я должна была сказать?
— Пойдем навестим Рыжего, — вместо ответа предложил он.
Рыжий, получивший свое имя из-за цвета оставшихся на голове волос, был сохранившейся благодаря горячим пескам пустыни мумией мужчины додинастической эпохи, умершего за три тысячелетия до Рождества Христова. Айвора он всегда завораживал, и они никогда не уходили из музея, не нанеся ему этого почти ритуального визита. Вот и сейчас Сара смотрела на иссохшее тело, скрючившееся на левом боку, на трогательный набор сосудов, содержавших некогда пищу и питье, призванные насыщать его дух на долгом пути через подземный мир, на дубинку, которой ему предстояло обороняться от призрачных опасностей, пока не достигнет он своих египетских небес. Быть может, оживи сейчас этот дух и предстань его взгляду эти яркие огни, огромный зал, живая фигура мужчины двадцатого века — он бы подумал, что достиг их. Но Сара никогда не разделяла любви Айвора к этому memento mori:[35] иссушенность тела, даже его поза слишком уж явно напоминали о современных ужасах, о кадрах кинохроники, снятой в Берген-Бельцене. «Даже здесь, — подумала она, — он никогда не спрашивает, что думаю я, что чувствую, что бы мне самой хотелось посмотреть».
— Давай сходим в зал Дювина, — предложила она. — Я хочу посмотреть на фриз Парфенона.
Они медленно двинулись к выходу, не отрывая взглядов от раскрытого общего путеводителя.
— Дайана Траверс… — Сара запнулась. — Ты говорил мне, что ее внедрили на Камден-Хилл-сквер не для того, чтобы шпионить за частной жизнью моего отца. Ты говорил, вас интересует только его работа и вы хотите выяснить, что это за новый учебник тактических средств полиции. Наверное, я была наивна. Не понимаю, почему я тебе поверила? Но так ты мне говорил.
— Мне не нужно посылать члена ячейки чистить фамильное серебро Бероунов, чтобы узнать, что написано в полицейском учебнике. Но она была внедрена туда не затем, чтобы шпионить за его частной жизнью; во всяком случае, в первую очередь — не за этим. Я отправил ее туда, чтобы у нее было ощущение, будто она выполняет важное задание, будто ей доверяют. Это отвлекало ее, пока я думал, что с ней делать.
— Что ты имеешь в виду? Она была членом ячейки, ее же приняли на место Роуз, когда та вернулась в Ирландию.
— Это она думала, что является членом ячейки, а на самом деле таковым не была. Собственно, почему бы и не рассказать тебе теперь, когда она мертва? Дайана Траверс была шпионкой специальной службы.
Он всегда учил ее не смотреть на него, когда они разговаривают, а продолжать изучать экспонаты, читать путеводитель или смотреть прямо перед собой. Сейчас, глядя прямо перед собой, Сара сказала:
— Почему ты нам не рассказал?
— Четверым рассказал, остальным — нет. Я никогда не рассказываю все всем.
Сара, разумеется, знала, что его членство в РРД было лишь прикрытием для «ячейки тринадцати». Но и сама ячейка, вероятно, была прикрытием для его собственной тайной деятельности. Как русская матрешка: открываешь одну куклу — и обнаруживаешь в ней другую. Значит, было только четыре человека, которым он доверял безоговорочно и с которыми советовался; она в их число не входила. «Доверял ли он мне вообще когда-либо, с самого начала?» — подумалось ей.
— Тогда, четыре года назад, когда ты впервые мне позвонил и попросил сделать снимки Брикстона, это входило в план моей вербовки? — спросила она. — Ты хотел заполучить в РРД дочь члена парламента — тори?
— Отчасти. Я знал о твоих политических пристрастиях и о том, что ты недовольна недавним вторым браком отца. Самое подходящее время, чтобы подступиться к тебе. Потом мой интерес стал, скажем, более личным.
— Но ты когда-нибудь любил меня?
Он нахмурился. Сара знала, как он ненавидел, когда затрагивали личную жизнь, область чувств.
— Ты мне нравилась, — ответил он, — и сейчас нравишься, я уважаю тебя и испытываю физическое влечение. Можешь называть это любовью, если предпочитаешь употреблять именно это слово.
— А как ты это называешь, Айвор?
