были так близко друг от друга, что Рикардс чувствовал запах, исходивший от сидящих здесь вместе с ним, словно они трое — животные, запертые в тесной, вызывающей клаустрофобию клетке; крепкий мужской запах пота, разогретой шерстяной ткани, пива и лосьона, которым всегда пользуется Олифант, щекотал ноздри. Вряд ли можно было найти более неподходящее место для разговора, и Рикардс подумал: а что, Адам Дэлглиш сумел бы организовать все это лучше? — и тотчас почувствовал, что презирает себя за эту мысль. Он ощущал, как громоздится рядом Олифант, ноги их соприкасались под столом, от сержанта несло каким-то неестественным жаром, и Рикардсу пришлось подавить желание отодвинуться подальше.
— Это ваша яхта, сэр? — спросил он. — Та самая, на которой вы шли под парусом в прошедший воскресный вечер?
— Я не шел под парусом, главный инспектор. Большую часть времени ветер был недостаточно сильным. Но — да, это моя яхта, та самая, на которой я находился в прошлое воскресенье.
— Мне кажется, вы повредили корпус. Со стороны правого борта длинная царапина, совсем свежая.
— Вы очень наблюдательны. Я поцарапался о водозаборную башню в море, недалеко от станции. Неосторожность. Я ходил в этих водах столько раз… Если бы вы подошли на пару часов позже, я ее уже закрасил бы.
— И вы по-прежнему утверждаете, что никогда, ни в какое время не находились в пределах видимости той части берега, где мисс Робартс купалась в последний раз в жизни?
— Вы уже задавали этот вопрос в понедельник, когда приходили на станцию. Все зависит от того, что вы имеете в виду под «пределами видимости». Я мог бы увидеть берег в бинокль, если бы мне случилось в него посмотреть. Но я могу заверить вас, что ни разу не подходил к берегу ближе, чем на полмили, и не сходил на берег. Поскольку убить ее, не сходя на берег, я вряд ли сумел бы, то, мне кажется, этого достаточно. Но я думаю, вы не затем проделали весь этот путь, чтобы еще раз услышать от меня о моем алиби.
С трудом наклонившись, Олифант вытянул снизу свою дорожную сумку, поставил ее на скамью рядом с собой, вытащил пару кроссовок и аккуратно, бок о бок, поставил «бамблы» на стол. Рикардс следил за выражением лица Лессингэма. Тот моментально взял себя в руки, но ему не удалось скрыть потрясение, отразившееся в его глазах, когда он узнал кроссовки, потрясение, заставившее болезненно сжаться рот. Пара кроссовок — чистых, новеньких, бело-серых, с крохотной пчелой на каждом заднике, — казалось, заполнила собой всю каюту. Олифант, поставив их на стол, перестал обращать на них внимание.
— Вы же находились к югу от водозаборных башен станции, — сказал он. — А царапина — по правому борту. Вы, видимо, шли на север, сэр, когда ее получили.
— Я повернул к дому, когда находился ярдах в пятидесяти за башнями. Я с самого начала планировал закончить прогулку у станции.
— А эти кроссовки, сэр? — спросил Рикардс. — Вам приходилось уже видеть такую пару?
— Несомненно. Это «бамблы». Не каждый может позволить себе их купить, но очень многие их видели.
— Вы видели, чтобы их носил кто-нибудь из сотрудников Ларксокенской АЭС?
— Да. У Тоби Гледхилла была такая пара. После того как он покончил с собой, его родители просили меня разобраться с его вещами. Их было не так уж много — он не был барахольщиком. По-моему, там была пара костюмов, брюки и куртки и пар шесть обуви. Включая кроссовки. На самом деле они были почти новые. Он купил их дней за десять до смерти. И надел только один раз.
— И что же вы с ними сделали, сэр?
— Собрал всю одежду и отвез в старый пасторский дом для очередной церковной распродажи. Там у черного хода есть небольшое помещение, где все оставляют ненужные вещи. Время от времени доктор Мэар помещает на доске объявлений обращение к сотрудникам передать для распродажи ненужные вещи. Это входит в стратегию станции: она есть неотъемлемая часть сообщества, все мы здесь, на мысу, — единая счастливая семья. Мы, может, и не всегда ходим в церковь, но зато являем свою добрую волю, одаривая достойнейших ненужной нам одеждой.
— Когда вы отвезли вещи мистера Гледхилла в старый пасторский дом?
— Точно не помню, но это было, по-моему, недели через две после его смерти. Как раз накануне выходных, кажется. Возможно, в пятницу, двадцать шестого августа. Может быть, миссис Деннисон помнит. Миссис Копли спрашивать вряд ли имеет смысл, хотя я с ней виделся.
— Значит, вы отдали вещи миссис Деннисон?
— Именно так. Дверь черного хода обычно открыта всю светлую часть дня, можно просто войти и оставить все, что нужно. Но я решил, что в этом случае лучше будет передать вещи официально. Я был не вполне уверен, что их захотят взять. У некоторых людей существует предубеждение, суеверие, если хотите: они боятся покупать вещи, принадлежавшие тем, кто недавно умер. Ну и еще — мне казалось вроде бы неподобающим просто оставить их там.
— И что произошло в старом пасторском доме?
— Ничего особенного. Миссис Деннисон открыла мне дверь и провела в гостиную. Там была миссис Копли. Я объяснил ей цель моего визита. Она произнесла все необходимые бессмысленные банальности по поводу смерти Тоби. Миссис Деннисон спросила, не выпью ли я чаю. Я отказался и последовал за ней через прихожую в комнату рядом с черным ходом, где у них хранятся вещи для распродажи. Там стоит большой сундук, куда складывают обувь. Пара обуви просто связывается шнурками и опускается в сундук. Одежду Тоби я принес в чемодане. Миссис Деннисон вместе со мной распаковала чемодан. Она сказала, что костюмы на самом деле слишком хороши для распродажи и не буду ли я возражать, если она продаст их отдельно, разумеется, при условии, что деньги пойдут в церковный фонд. Она полагала, что сможет взять за них более высокую цену. У меня было такое чувство, что она прикидывает, не может ли мистеру Копли пригодиться один из пиджаков. Я ответил, что она вольна делать с вещами все, что ей заблагорассудится.
— Ас кроссовками что случилось? Их положили вместе с другой обувью в сундук?
— Да, но в полиэтиленовом пакете. Миссис Деннисон сказала, они в слишком хорошем состоянии, чтобы бросить их туда вместе с другими парами, — они могут запачкаться. Она вышла и возвратилась с пакетом. Казалось, она не может решить, что делать с костюмами, и я сказал, что оставлю и чемодан — ведь, в конце-то концов, чемодан принадлежал Тоби. И чемодан можно продать на этой распродаже, вместе с другими его вещами. Прах — к праху, пепел — к пеплу, барахло — к барахлу. Я рад был покончить со всем этим.
— Я, конечно, читал о самоубийстве доктора Гледхилла, — сказал Рикардс. — Это, должно быть, было особенно страшно для вас, ведь все произошло на ваших глазах. О нем говорили как о молодом ученом с блестящим будущим.
— Он был человек творческий. Мэар это тоже подтвердит, если вас это почему-либо заинтересует. Разумеется, настоящая наука — всегда творчество, что бы там гуманитарии ни говорили. Но есть ученые, одаренные особым видением, гениальностью — а она противоположна таланту, — вдохновением в сочетании с необходимой добросовестностью и терпением. Кто-то — я забыл, кто именно, — очень хорошо об этом сказал. Большинство из нас пробираются вперед с трудом, шажок за шажком; они же опускаются на парашютах в тылу врага. Он был очень молод — двадцать четыре всего. Он мог стать кем угодно.
Кем угодно или никем, как большинство этих молодых гениев, подумал Рикардс. Ранняя смерть обычно влечет за собой искупительное, хоть и краткое бессмертие. На его памяти, если смерть «при исполнении» настигала молодого помощника комиссара, о нем непременно говорили, что в будущем его ждал пост главного констебля.
— Чем именно он занимался на станции? — спросил Рикардс. — Что входило в его обязанности?
— Занимался вместе с Мэаром обработкой данных по безопасности PWR. Это исследование, которым занят Мэар. Суть вкратце — поведение сердечника в анормальных условиях. Со мной Тоби никогда этого не обсуждал, видно, знал, что мне не понять сложных компьютерных кодов. Я же всего-навсего простой инженер, черт бы меня побрал. Мэар должен опубликовать эту работу до того, как получит новое место, о котором столько слухов ходит. Вне всякого сомнения — под двумя фамилиями и с соответствующими словами признательности своему соавтору. И все, что останется от Тоби, будет его имя на научной работе, напечатанное пониже имени Алекса Мэара.
