беспокоиться. Я сделал свой выбор». В следующий раз, когда я его увидел, он поднимался на загрузочную машину. Постоял, балансируя, на самом верху и бросился головой вниз, прямо на крышу реактора. Он хотел умереть у меня на глазах. И умер у меня на глазах.
— Символическое жертвоприношение, — сказал Олифант.
— Ужасающему божеству ядерного распада? Я так и думал, сержант, что кто-то из вас скажет именно это. Это примитивная реакция. Слишком вульгарно и вычурно. Господи, да все, чего он хотел, — это побыстрее сломать себе шею. — Лессингэм замолк, погруженный в собственные мысли, затем продолжал: — Самоубийство — совершенно экстраординарный феномен. Результат его необратим. Уничтожение. Конец всякого выбора. Но то, что к нему приводит, представляется таким обыденным. Незначительная неудача, кратковременная депрессия, дурная погода, невкусный обед, наконец. Покончил бы Тоби с собой, если бы провел ночь перед смертью со мной, а не в одиночестве? Если он провел ее в одиночестве.
— Вы хотите сказать, он был не один?
— Никаких доказательств ни в том, ни в другом смысле у меня нет и теперь уже никогда не будет. Но, кстати говоря, расследование происшедшего отличалось весьма знаменательным отсутствием каких бы то ни было доказательств вообще. Было три свидетеля его смерти — я и двое других. Никого не было с ним рядом, никто не мог его столкнуть, это не мог быть несчастный случай. Ни я, ни кто бы то ни было другой не представили никаких доказательств касательно его психического состояния. Вы могли бы сказать, что расследование велось прямо-таки научными методами. Оно строго придерживалось фактов.
— А где, по-вашему, он провел ночь накануне смерти? — тихо спросил Олифант.
— С ней.
— У вас есть доказательства?
— Не такие, которые могут быть приняты судом. Только то, что я трижды звонил ему между девятью и полуночью, а он не ответил.
— И вы не сказали об этом полицейским или коронеру?
— Напротив. Меня спросили, когда я виделся с ним в последний раз. Это было в столовой накануне дня его смерти. Я упомянул о телефонном звонке, но никто и внимания не обратил. Да и зачем? Что это доказало бы? Он мог выйти пройтись. Он мог решить не поднимать трубку. Никакой тайны вокруг его смерти не было. А теперь, если не возражаете, я хотел бы выйти отсюда и заняться этим чертовым мотором.
Они молча шли назад, к машине. Рикардс сказал:
— Самонадеянный тип, правда? До чего ясно дал понять: нет смысла и пытаться что-либо объяснить полиции. Он не может сказать почему, не обидев нас. Еще бы он мог! Мы же слишком тупые, невежественные, бесчувственные, мы не способны понять, что ученый-исследователь вовсе не обязательно лишенный воображения технократ, что можно сожалеть о смерти женщины и все-таки не желать, чтобы она снова оказалась жива, и что сексуально привлекательный юноша может оказаться способным спать как с женщиной, так и с мужчиной.
— Он мог это сделать, — сказал Олифант, — если бы включил мотор на полную мощность. Ему пришлось бы выйти на берег севернее того места, где она купалась, и держаться линии прибоя, иначе мы увидели бы его следы. Мы тщательно все обыскали, сэр, по меньшей мере на милю в каждую сторону, и на север, и на юг. Нашли и идентифицировали следы мистера Дэлглиша. Других следов на верхней части пляжа не обнаружили — чисто.
— Ну конечно, ему пришлось бы держаться подальше от места убийства. Но он мог без проблем пристать к берегу на надувном ялике. Там, где галька, а не песок. Галька тянется практически вдоль всего берега, узкие песчаные полосы довольно легко перепрыгнуть.
— А как насчет старых береговых укреплений? Это же огромные бетонные глыбы. Ему трудно было бы без риска для яхты подойти к берегу настолько, чтобы пешком добраться до места.
— Так он же рискнул яхтой совсем недавно, нет? Царапина какая на корпусе, видели? У него доказательств-то нет, что поцарапался о водозаборную башню. И спокойно так, хладнокровно об этом говорит: если бы мы часом позже подъехали, он уже успел бы закрасить. Только никакой пользы от покраски все равно не было бы: улика-то никуда не денется. Ну ладно. Значит, ему удается подвести яхту возможно ближе к берегу, скажем, метров на сто к северу от того места, где обнаружили труп; он пробирается по гальке и входит в лес, там спокойно ждет в тени деревьев. Или грузит складной велосипед в ялик и пристает на более безопасном расстоянии. Он не мог бы ехать на велосипеде по кромке — прилив высокий, но вполне проехал бы по прибрежной дороге, не зажигая фонаря. Возвращается на яхту и снова швартует ее у причала в Блэкни, только-только успевая пристать при высокой воде. И беспокоиться о том, как избавиться от ножа и обуви, ему не приходится: бросил за борт, и вся недолга. Мы добьемся, чтобы яхту осмотрели как следует — с его согласия, разумеется, и мне надо, чтобы кто-нибудь в одиночку проделал такой же маршрут. Если у нас есть ребята, которые хорошо управляются с яхтой, пошлите его. Если нет, найдите кого-нибудь из местных и отправляйтесь с ним. Надо проверить время точно, минута в минуту. И надо опросить краболовов из окрестностей Кромера. Кто-то мог выйти ловить в воскресный вечер, может, видел эту яхту.
— Но он нам любезность сделал, сэр, — сказал Олифант, — сообщил о существовании у него мотива убийства. Прямо на тарелочке преподнес.
— Уж такую любезность, что я не могу не заподозрить, а не дымовая ли это завеса — прикрыть что- то, чего он не захотел нам сообщить.
Однако, пристегивая ремень безопасности, Рикардс подумал о другой возможности. Лессингэм ничего не говорил о своих отношениях с Тоби Гледхиллом, пока его не стали расспрашивать о кроссовках. Он должен понимать — а как же иначе? — что эти «бамблы» еще больше связывают убийство с теми, кто живет на мысу, и особенно со старым пасторским домом. Не является ли эта новая открытость в разговоре с полицией не столько желанием доверить тайну, сколько сознательной попыткой отвести подозрение от другого подозреваемого? И если это так, кто же из подозреваемых мог подвигнуть его на столь эксцентрический рыцарский жест?
Глава 8
В четверг утром Дэлглиш поехал в Лидсетт за покупками. Его тетушка закупала большую часть продуктов здесь, в деревенском магазине, и он не хотел нарушить традицию: отчасти чтобы — и он это прекрасно сознавал — утишить преследовавшее его чувство вины, ведь мельница была лишь вторым, временным его домом. Деревенские жители вообще-то не испытывали неприязни к отдыхающим, хотя их дома большую часть года пустовали, а участие в жизни деревни было минимальным. Тем не менее они предпочитали, чтобы багажники приезжающих не были доверху забиты продуктами из лондонских магазинов Харродса или фирмы «Фортнам и Мейсон».
К тому же, чтобы покупать продукты у Брайсонов, не требовалось никаких особых жертв. Их уютно расположившийся на углу улицы магазин был на вид типичной деревенской лавкой. Колокольчик, бряцающий на двери, дверь, да и сам магазин внешне почти не изменились за последние сто двадцать лет, как о том свидетельствовали коричневатые снимки Лидсетта викторианских времен. Однако внутри магазина за последние четыре года произошло гораздо больше изменений, чем за всю историю его существования. То ли из-за увеличения числа отдыхающих, то ли из-за ставших более изощренными вкусов деревенских жителей в магазине теперь всегда предлагали свежие блюда из итальянских макарон, самые разнообразные французские и английские сыры, наиболее изысканные и дорогие сорта не только варений и джемов, но и горчицы, а также богатейший выбор копченостей; объявление в витрине напоминало, что в магазин ежедневно доставляются свежевыпеченные круассаны.
Подъезжая к магазину со стороны переулка, Дэлглиш осторожно объехал стоявший у обочины тяжеленный старый велосипед с большой плетеной корзиной на багажнике, а в магазине он увидел Райана Блэйни — тот как раз заканчивал покупки. Миссис Брайсон пробивала чеки и укладывала в сумки три больших буханки черного хлеба, несколько пачек сахара, молоко в картонках и множество консервных банок. Глаза у Блэйни были красные, словно налитые кровью. Он лишь взглянул на Дэлглиша из-под распухших век, коротко кивнул и вышел. Он все еще без машины, подумал Дэлглиш, наблюдая, как Блэйни
