породу, и, взглядом знатока, пристально рассматривать в неверном свете фонаря ее прожилки и извилины.
Я обманул себя насчет наркоты, которая, якобы, не действует на меня. Действует, еще как. Просто, у меня остаются нормальными глаза и не заплетается язык… Но с головой, — все, как и должно происходить.
Большой привет тебе, Миша, — большой привет!.. Еще привет, — и два привета утром!..
От волнения чесались десны. Так удобно, раз десны чешутся, — значит, я волнуюсь. Чешутся — волнуюсь, чешутся, — волнуюсь… Привет тебе, Миша, привет!
Я тянулся к следующей сигарете, и улыбался, смущенно так, себе. Дожил. Пришел к цели. В заправщик не хотел залезать, — потому что хотел сюда!
Хотел познать жизнь, во всех ее проявлениях. Для начала, — повеселиться в каменоломнях или на галерах. Лучшем месте для увеселения рабов.
Я всматривался в себя, — не зная, как мне теперь к себе относиться. Как теперь себя воспринимать, как отныне с собой жизнь. Таким любопытным. И таким — простым…
Время тянулось, тянулось, тянулось, но все-равно — победило себя.
Хлопнула входная дверь, — я кожей почувствовал этот звук, — хотя валялся в комнате на своей кровати. Следом послышались голоса.
Нечего и говорить, я вскочил, встрепенулся, — и уже через мгновенье оказался в коридоре. Единственным встречающим Первую трудовую бригаду…
Их было восемь, — ушедших на почетный труд. Вернулись — трое. Андрюшки среди них не было. Два сторожила и один начинающий наркоман из нашего призыва.
Они встали, как истуканы, в дверях. И стояли… Глаза их были пусты.
Я подошел ближе и равнодушно спросил:
— Что нашли?
Тогда они посмотрели на меня, — пустыми глазами.
— Я нашел денежку, — ответил третий, моего призыва, который помнил меня в лицо, — еще нашел пластиковую карточку «Америкэн-Экспресс», еще нашел билет на самолет «Москва-Омск», но использованный. Больше я ничего не нашел.
— Где ребята? — спросил я.
— Они не дошли, — сказал мне старатель.
— Куда не дошли? — попробовал уточнить я.
— Никуда не дошли, — ответил он мне.
— Что с ними? — не отставал я.
— Ничего, — ответил мне старатель, — их нет.
— Как нет?
— Вот так, — ответил он мне. И посмотрел сквозь меня — пустыми глазами…
Обед в меня не пошел, я притронулся только к компоту. Компот оказался сладким, в нем плавали набухшие виноградины. Я выпил один стакан, а потом выпил еще два, — закусывая черным хлебом.
Начинающие старатели не заметили убыли в своих рядах. Это их не волновало, — каждый из них жил в собственном превосходном мире, где до таких мелочей трудно было опуститься.
Нам скомандовали:
— Вторая бригада на выход!
Многие так и не вспомнили, что они — вторая бригада.
Так что бригадиру пришлось за шкирку подтаскивать старателей к выходу, чтобы они собрались вместе.
— Будем идти, в снег не заваливаться, он холодный, — сказал нам бригадир. — Кто станет отставать, того буду бить… Трогай.
И мы вышли на улицу… Со вчерашнего дня погода не изменилась.
Нас тоже было восемь человек. Семь новеньких и один старожил.
Воздух матово светился голубоватым светом дня, немного мело, — под ногами снежинки крутились, заметая наши неглубокие следы.
Дорога в нужном направлении была расчищена, слева и справа от нее застыли высохшие на зиму деревья.
Приятно было идти по этой дороге, и чувствовать лицом холод.
Я, наверное, перегорел, потому что ровным счетом ничего не ощущал. Кроме чего-то сиюминутного, — холода, скрипа под ногами, белизны кругом, своего дыхания, и здоровой дырки в десне, вместо одного из зубов.
Два разных мужика во мне, — которые иногда удивлялись, уставившись друг на друга, — собрались в одного, и это получилось интереснейшее сочетание. Будто бы, став одним целым, меня уже нельзя стало ничем удивить. Будто бы, я мог в этом состоянии натворить такое, что и сам сейчас не мог вообразить. Выполнить восемь трудовых норм за один рабочий день.
Но ничему бы не удивился.
Бывает, наверное, такое состояние духа, когда кажется, что можешь все…
Вниз мы спускались долго. На самом деле, это была шахта. Я никогда не был в шахтах, но представлял, благодаря телевизионному образованию, что это такое… Клеть, скрепя своими тросами, дергаясь и, чем-то щелкая, валилась вниз. Сквозь ее решетки проплывали, оставаясь вверху, затянутые грязными стеклами фонари.
Бригадир сидел на ящике, опершись подбородком о ствол автомата, и от скуки что-то напевал себе под нос. Бригада стояла рядом, — безучастная ко всему.
Еще одно бомбоубежище. Прямо, последнее время, напасть на эти бомбоубежища. Никуда от них не деться.
Но скоро, скоро…
Внизу нас ждал поезд. В нем было три игрушечных вагона без крыши, но в каждом из них были стены, а в них окна и дверцы. Поезд был выкрашен в приятный зеленый цвет, и в первом вагоне сиденья были кожаными.
Но нам предложили размещаться во втором, где сидеть пришлось на железных лавках.
Вокруг были всякие своды, на потолках горели домашние люстры. Пол, от лифта до поезда, был выложен мраморными плитами, и перрон тоже был весь мраморным.
Вообще, подземелье не производило мрачного впечатления, — от него несло каким-то маразмом… Люстры эти, мрамор, — и сырая природная чернота, уходящих в стороны тоннелей. Не того, куда шли рельсы поезда, — других.
Одно как-то не сочеталось с другим. Чувствовалось, поработала здесь мысль не специалиста по интерьерам, а чье-то воспаленное воображение. Это надо же, подвесить к каменному потолку пятирожковую квартирную люстру, металлические части которой, к тому же, начали ржаветь.
Но маразм этот все-таки обладал смыслом, словно бы творческое воображение некой обезьянки взялось выразить что-то, что существует на самом деле, и с чем оно знакомо, постаралось в меру своих сил и возможностей.
К нашему вагону подошел машинист, одетый, под цвет поезда, в зеленый спортивный костюм, они закурили с бригадиром, и машинист сказал нам:
— Ну что, мужики, последний бой, он трудный самый?
Он посмотрел на нас, этот парень моего примерно возраста, с оттенком какого-то сочувствия, чуть ли не с жалостью.
— Бедолаги, — сказал он бригадиру, — и надо было родиться для этого. Вот ведь судьба.
— Нагрешили много, — ответил бригадир.
— Это понятно, — сказал машинист, — но все равно — люди.
— Да ты взгляни на них… На людей этих.
Машинист взглянул, и встретился с моим трезвым взглядом.
Мне нечего было уже терять, и я чувствовал свою независимость от них. Холодная какая-то, грустная уверенность пришла ко мне, мне было и тошно, и радостно, — словно я, под печальные звуки «прощания
