— И не Бастилия, — вставил Приват, — и не памятник императору…
— Не знаю, может, и не Бастилия никакая, а вот решено, что снесут, — и все. Точка. — Седой набычился.
— Позвольте, позвольте… — Приват наконец осознал, что и в самом деле это не шутка. — Но как можно? Ужасно! Вы говорите о ликвидации кладбища как о… пустяке. Но кто посмел принять такое решение? С кем оно обсуждалось? Согласовывалось? А общественность — она как? Наконец, и у нас есть свое мнение, свои права и интересы!
— Тихо, губерния! — поднял руку Василий. — Я говорить буду.
Он засунул руки в карманы кожанки и, слегка покачиваясь с пятки на носок, начал:
— Решили это коллегиально. Без спора. Согласовали тоже своим путем. Молча. Обсуждать… С тобою или со мной — никто ничего не будет. Сами чувствуете, что мы для них давно мертвые. И советоваться не будут. До сих пор обходились — и сейчас обойдутся… Наверное. Так. Нечего базарить! Действовать надо!
— Простите еще раз, — подал голос Присяжный, уже несколько пришедший в себя, — но в данном случае, как мне кажется, “базарить” совершенно необходимо. Этот вопрос как раз должен быть всесторонне обсужден, и правильное решение может быть выработано только коллегиально. Такое событие — и следует постараться учесть все интересы, а не только узкой группы,
— Ему-то что, — глухо пробурчал Купец, вроде бы даже и не гладя в сторону Василия, — его-то самого небось гимназисточки на белых ручках во мраморны хоромы перенесут. Горлохват…
Василий Андреевич мог бы сказать, что ни в саму революцию, ни после, во все отпущенные ему годы, когда наган и шашка заменили мирные атрибуты непомерного труда большевика-организатора, лично для себя никаких благ он не искал и даже не принимал, но — только пренебрежительно хмыкнул и махнул рукой. Купец, как и большинство в кладбищенском обществе, знал достаточно о жизни и деятельности Василия Белова, но по извечной своей классовой слепоте принимал только то, что хотел принять. А кто не умел подниматься при жизни, не поднимется и после. Время таким — не лекарь.
Василий только хмыкнул, а Седой подошел к Купцу вплотную и прошипел так, что пламенем повеяло:
— Тебя, гидру, с нашего пролетарского кладбища поганой метлой вымести надо! Контра!
Кто-то ахнул, кто-то попробовал отодвинуться подальше: инерция страха сильнее смерти.
— А ну, тихо! — остановил всех Василий.
Он взобрался на постамент (мраморного ангелочка украли лет пять назад), заложил пальцы за ремень и, постепенно повышая голос, продолжил:
— Большинство здесь присутствующих не пугают сносы, переносы и все команды. Не мы первые, не мы, наверное, и последние. Так. Но могут быть перегибы! Знаю, что говорю. И вы знаете. А раз это дело ни для кого не побоку, то и нечего здесь!
Получилось косноязычно и, однако, весьма убедительно. Со старых секторов потянулись обыватели, все больше сердобольные бабуси и высохшие старички, народ тихий, но любопытный. Чуть поодаль, не приближаясь, но чутко прислушиваясь, расположилась группа строго одетых лютеран. Шестой сектор кладбища.
— Итак, — поднял руку Василий, — ситуация простая: начинается переселение душ. Спецкоманда шутить не будет. Есть мнения?
Мнений оказалось много.
Закричали все наперебой: и ветераны, давно растерявшие всех помнящих и цепляющиеся только за имя на кресте, и “середняки”, оставшиеся — многие не по воле своя, — навсегда в Перевальске, и совсем новые души в костюмах пятидесятых годов. Нетопыри, смертельно напуганные небывалым, им лишь доступным шумом, отчаянно метались над кустами…
— Даю справку, — поднялся на плиту седовласый, с одышкой, юрист из сочувствовавших, — существуют правила перезахоронения. Дается объявление, чтобы все желающие успели, и отводится территория на действующем кладбище…
— Сам туда иди, на Солонцы твои, — загалдели три поколения старичков, — там тебе ни тени, ни воды, ни добрым словом перемолвиться не с кем!
— Нет, подождите, — кричал пожилой приказчик, застреленный во время налета в двадцатом, — а у кого помнящих не осталось, тогда как?
— Даю справку… — замахал руками юрист, но его не слушали. Началось то, что происходило почти еженощно: крик и стон о родных и друзьях, навсегда раскиданных по свету революциями и войнами этого непростого столетия, в котором одновременно так мало и так много мог сам человек…
Василий слушал, машинально перебирая тугие еще листья на любимой своей сирени. Наконец рубанул ночной воздух призрачной рукой:
— Покричали — и хватит! Решаем так: выбирать комитет. Выборы — по одному от каждого сектора. А кроме — еще пять душ. Голосовать будем персонально и открыто. Возражения есть? Возражений нет. Поехали. Первый сектор…
На планерке в тресте Виктор промолчал. Да и не ждали от него ни объяснений, ни оправданий. Приказ, в котором ему, главному инженеру СУ-5 Виктору Кочергину, и, естественно, его начальнику, Хорькову, объявили выговор, уже был напечатан. Чего там! Даже Хорьков, вздорный старикан, рта не раскрыл, пока их стройуправлению мылили шею. Так было положено, и Виктор вполне резонно предполагал, что задержка сдачи и этот нестрогий и не первый выговор были предусмотрены заранее, год назад, когда в намертво забитый план капстроительства втиснули эту насосную. Таковы правила игры. Конечно, можно было вскочить, замахать руками, закричать: “А вы свои обещания почему не выполняете? Где панели? Где второй кран? Где, черт возьми, битум?” Можно выступить, а правильнее — промолчать И в следующий раз быть умнее, на слово не верить. Сначала — дай, а потом требуй.
Виктор даже повеселел, представив, как в следующий раз он все-все обеспечит заранее. Надо жить по науке, ребята!
— Останьтесь, — сказал управляющий Кочергину и Хорькову, когда распаренные — май обещал быть жарким — строители потянулись из кабинета осуществлять и не допускать.
Виктор с видом оскорбленной невинности перебрался в низкое “гостевое” кресло и приготовился слушать.
— Мельникова и меня вызвали “на ковер”, — сообщил со вздохом управляющий.
Виктор представил себе кабинет, лишенный, правда, ковра, но с панелями светлого дерева. Представил Мельникова. По слухам — человека умного, по личному впечатлению — людоеда. Представил, как Мельников медлит с ответами, опасаясь попасть впросак, и кажется в этой обстановке не здоровяком с полковничьими складками у рта, а безобидным пожилым дядькой.
— Выразили нам такое мнение, что подготовка к юбилею по нашей линии должна вестись более интенсивно…
Тут даже Хорьков не выдержал:
— Ничего себе! Из такого плана по строительству только по двум позициям затяжка! И то к отопительному сезону все будет кончено. Сейчас же май! Вы же понимаете, что для такого треста…
— Понимаю, — остановил его управляющий, — все понимаю. Да не я разговор затеял, и не собирались меня слушать. Короче, дали денег, разрешили снять с области еще пару бригад, ну и с материалами — хорошие гарантии…
“Интересно, что же там на нашу долю навесили? И чего это управляющий решил начать с нас? — подумал Виктор и тут же сообразил: — Кому же еще? Насосную через неделю, максимум через десять дней закончим. А ремцех опять подождет. Наш же, трестовский…”
Но управляющий, что случалось с ним чрезвычайно редко, все еще продолжал рассказывать о частностях и разностях, как будто оттягивал неизбежный момент, когда цели будут ясны, задачи
