револьвером, прикрывал отход, — как из коридора в комнату проникло пять-шесть призраков. Действительно безголовые, насколько я смог разглядеть в неярком свете фонарика, без рук и без ног… э-э… без кистей и ступней. Одежда, хранящая контуры человеческого тела. Я поспешно отступил и захлопнул балконную дверь, однако стекла в оконной раме были разбиты — спасибо Велесу, постарался, — и особого смысла в запирании двери не имелось. Заградить призракам дорогу я не мог.
— Вниз, вашу мать! — заорал я. — Они уже здесь!
Толстяк в панике прыгнул на заскрежетавшую от такого обращения лестницу; пыхтя как паровоз, сполз к газону, пересчитав пузом каждую перекладину. Балансируя, замер на поребрике. Люба кубарем скатился за ним, чудом не сорвавшись на грязный асфальт. Я подсвечивал им путь, иначе они бы точно оступились и упали, встретив верную смерть. Пальцы уже занемели: я непрерывно, в течение пяти минут жал на скобу фонарика, тот, жужжа, исторгал из себя блеклый луч. Последнее, что я заметил, проворно съезжая к земле, надолго выбило меня из колеи — из распахнувшейся дверцы шкафа вынырнуло розовое, в оборках, платье и присоединилось к остальным призракам. Ох ты, погибель! Эта дрянь находилась с нами в одной комнате с самого начала. Отчего ж оно не напало? Струхнуло в одиночку? Или выжидало, чтоб наверняка, чтоб задавить численным перевесом… — с такими сумбурными мыслями я прыгал по кирпичам к «Фольксвагену».
Люба, спустившийся вторым, уже обогнал шумно отдувающегося Велимира, я замыкал цепочку. Луч фонаря рубил ночь надвое. Из-за валяющихся под ногами камней казалось, что мы передвигаемся по глухому ущелью, где над руслом горной реки выпирают гладкие спины валунов.
Микроавтобуса на месте не оказалось… То ли в голове у меня творилась сущая каша, то ли автобус, словно включившись в игру, исчез без следа. Он же
— Влад! — крикнули спереди. — Чего не светишь? Не видно ни шиша!
— Автобус пропал, Люба! — взвыл я не своим голосом. — Всё, кранты!
— Да мы отогнали его дальше, к подъезду, — повинился шофер. — Ну, Велес сказал, вас ждать. А толку-то? Вот, собирались глянуть, что там.
— Об-балдуи! — зарычал я. — Кто ж так поступает? Сказано — ждать, значит…
— А-а!! — Толстый вдруг заверещал, забулькал горлом. Я вскинул руку с фонарем: двор заполняли призраки; как из гигантского рога изобилия текли они из подъезда, расходились широким полукольцом, охватывая нас спереди и справа. Отрезали путь к машине.
Люба заметался раненой куропаткой: до «Фольксвагена» оставались считаные метры, но к автобусу стремительно близились, летя над землей, призраки. И наш водитель ринулся к машине, до конца выложившись в этом сумасбродном рывке. Так спринтер, идя на мировой рекорд, покоряет стометровку, так спасаются бегством от пожара лесные обитатели, так из окопа, куда залетел шальной снаряд, удирают солдаты. Кто виноват, что нога у Любы соскользнула? Он уже тянулся к дверце, он почти успел… Не знаю, как призраки, а туземцы-каннибалы из Африки двухвековой давности возопили бы с досады благим матом при виде ускользнувшей, но столь лакомой жертвы. Однако нога подвернулась… Шофер сорвался и, царапая ногтями кузов, повалился на асфальт.
Он превратился в засохший подсолнух, наш малоразговорчивый Люба. Подсолнух с длинным шершавым стеблем и оранжевыми лепестками по краю соцветия-корзинки.
Я остолбенело пялился на теперь уже недосягаемый «Фольксваген», рядом с которым деловито шныряли призраки. К смерти Любы они отнеслись с безразличием, по крайней мере, внешне; часть их устремилась к Велимиру. Он не сопротивлялся — присел на куче блоков и скулил как потерявшийся щенок. Голову он плотно закрыл руками и приглушенно взвизгивал:
— Не подходи! Сгинь!
— Всё… конец… — прошептал я, зашвырнув револьвер в окруживших толстяка призраков. — Бесполезно…
Попал я удачно: джинсовый комбинезон размера этак шестидесятого сложился пополам, но, мгновенно разогнувшись, двинулся в мою сторону. И с ним еще четверо. Знакомая тактика — числом взять норовят. Это меня разозлило. Удобнее встав на камнях, я чуть согнул ноги, а сжатые в кулаки руки выставил на уровне груди. Посмотрим, что вы, уроды, смыслите в уличной драке, где нет и не может быть никаких правил, где добивают лежачего, и где любые, ведущие к победе средства — правильны. А если и не правильны, то достойны оправдания.
— Давайте, суки! Подходи по одному — наваляю от души! — Я, упиваясь собственным безрассудством, оскорблял подступающих тварей. Луч фонарика смахивал на джедайский меч — когда-то давно некий режиссер, чье имя история не сохранила, снял нашумевшую в то время космооперу о противостоянии вселенского зла и вселенского же добра; рыцари-джедаи сражались там на лазерных мечах. Это, разумеется, было смешно, но режиссер, делавший ставку на зрелищность, прекрасно осознавал это. Он так и заявил жадным до сенсаций журналистам на послепремьерной конференции — мне, мол, известно, что взрывы в космосе не слышны, а теперь — задавайте свои вопросы, господа. В юношеском возрасте я интересовался раритетными фильмами, пока не открыл для себя более увлекательный мир книг и сочинительства, поэтому знал кое-какие забавные подробности о кинематографе.
— Велеса с Агатой утащили, падлы?! — надрывался я, раздавая тумаки налево и направо. — Любомир, мир праху его, преставился. Из-за вас, гады! Н-на, получай! — Я врезал мешковатому свитеру промеж лопаток, и тот рухнул на джинсовые колени. — Толстый свихнулся! Получи, зараза! Н-на! — приголубил я клетчатый пиджак, навалившийся сзади. — А я не дамся! Лучше спрыгну на землю и сдохну! Но меня вы не получите!
Мой «джедайский меч», будто переняв часть магических свойств у тех, киношных, вызывал у призраков кратковременное оцепенение. Но их становилось всё больше, они толпились возле плотной стеной, не выпуская меня из ловушки. Тянули пустые рукава. Вырваться я не мог. В тишине раздавалось только мое сопение, проклятия, бессвязные междометия, напоминающие хлопки удары, треск рвущейся ткани и скулеж Велимира. Поверх воротников взбесившейся одежды я видел, как в точности такой же призрачный хоровод кружит подле толстяка. Моя собственная рубашка, штаны и куртка-ветровка странно ерзали: они собирались гармошкой, елозили туда-сюда, неприятно и болезненно сдавливая тело, отчего по нему бежали колкие мурашки. Меня знобило, как будто я окунулся в студеную полынью, и тут же бросало в жар. Голову затуманивали неясные, чуждые образы, сознание меркло. Так гаснет свеча не в силах противостоять порывам ветра. Сейчас ветер перерастет в ураган, и всё… всё… Судя по завываниям Велимира, с ним творилось нечто похожее, и вдруг — о боже! — я увидел, как лицо его вспухло серым клубящимся маревом и, размываясь дымными полосами, растаяло в воздухе. Его брюки и футболка растрепанной кучкой сползли на землю; звякнув о строительные блоки, упала цепочка из скрепок, которую толстяк носил на шее, покатились по камням две канцелярские кнопки — «сережки» Велимира.
Сожрали… — безвольно подумал я, опускаясь на кирпичи. — Теперь меня… — и отключился.
Мы ночуем в огромном, напоминающем ангар, складе. Он пуст. Когда Лютич свернул в извилистый лабиринт улиц и улочек заводского района, мы долго петляли меж китовыми тушами хранилищ, производственными корпусами и бесконечными бетонными ограждениями с колючкой поверху, натыкаясь на закрытые двери и ворота. Мы и не заметили сперва, что вломились на территорию склада — так широк был въезд; его высоченные створки, разверзшиеся пастью Левиафана, поглотили нашу тележку, словно щука крохотного малька.
Нас никто не преследовал.
И тем не менее всех трясло от страха — я успел поведать о трагичной участи своих знакомых-«хиппи». О безлунной и беззвездной ночи, в которой те нашли вечный покой. Еще я рассказал Ирке и Лютичу о голосе, упрямо звучавшем в голове. Как я ни зажимал уши ладонями, он просачивался водой сквозь песок — пугающий, нечеловеческий. Наконец я понял: голос звучит не извне — изнутри.
