Господин Пруст

Но все-таки он так и употреблял везде свой дезинфектант — даже в воде для мытья рук, что, впрочем, меня совсем не удивляло.

Конечно же, туалет, как и все прочее, представлял собой раз и навсегда заведенный ритуал. Сначала баня для ног, потом два кувшина горячей воды с кухонной плиты. В то время на бульваре Османн еще не провели водопровод, кроме крана в кухне.

У него был красивый, с золотым узором эмалированный таз для ног, единственное украшение туалетной комнаты, если не считать еще большую щеточницу черного дерева с его серебряным вензелем.

Сначала я просто пугалась горячей воды, которой он мылся, где-то около 50 градусов, но потом убедилась, что это тоже рассчитано, — пока начиналось мытье, вода остывала до нужной температуры.

Что касается нательного белья, то, перед тем как выходить из дома, он полностью менял его. Носил он только шерстяное от фирмы «Расюрель». Однажды я ку­пила ему другое, показавшееся мне хорошим и красивым, но он так и не надевал его.

Рубашки, как и вода, тоже нагревались, и на кухне все время жарко топилась большая печь. Я заранее клала белье в духовку, чтобы оно успело прогреться, а когда он просил его, выкладывала на стул.

Еще до того, как он начинал заниматься своим туалетом, все должно было быть приготовлено — вода, одежда, салфетки — и разложено по своим местам на столике и стульях. После этого я уходила, а он вставал, одетый в пижаму и шерстяную рубашку; если было холодно, сверху надевалось черное пальто на клетчатой подкладке. На ногах были или шлепанцы или большие суконные туфли с застежками, которые он обычно носил дома.

Следует отдельно сказать о церемонии с салфетками. Всякий раз я готовила целую стопку, штук двадцать; он промокал себя каждой всего по одному разу, а по­том таким же манером сушил кожу. Этих тонких нитяных салфеток был громадный запас, и все они отправлялись для стирки в заведение Лавинь, потому что в квартире ничего не стирали.

Впоследствии, уже после его смерти, я служила в отеле на улице Канетт, и там на пятьдесят комнат в стирку шло не больше белья, чем у г-на Пруста. Иногда, глядя на эти кучи, я говорила ему:

—     Сударь, только подумать, сколько вы тратите понапрасну денег!

—     Каких денег, Селеста?

—     Все эти салфетки совершенно чистые, а вы кидаете их!

—     Дорогая Селеста, вы просто не понимаете, от слишком мокрых салфеток у меня трескается кожа.

Чистка зубов также обходилась в целое состояние. Он пользовался всегда одним и тем же мельчайшим порошком, приготовленным по рецепту его отца в аптеке Леклерка. Зубы он тер щеткой, беря порошок раз пятьдесят, и в результате все по­крывалось им, зеркало, столик и он сам, и уже перед самым выходом, случалось, я говорила ему:

—     Сударь, вы замочили воротничок! Это плохо для горла.

Или:

—     Сударь, вы запачкали галстук, он весь белый.

—     Но я же закрывал его салфеткой!

А если я настаивала, говорил:

—     Да нет, оставьте так, дорогая Селеста. Ведь люди встречаются со мной не ради галстуков.

В конце концов он все-таки соглашался, чтобы я смахнула порошок.

Но это, пожалуй, и все, что мне было позволено. Говорили, будто я завязывала ему галстуки. Никогда в жизни! Да я и не умела это делать. Зато с какой скоростью проделывал это он сам, можно было подумать, что он упражнялся Целый день! Единственное, что он просил иногда, так это помочь с пуговицами на манишке.

Только один раз, уже перед самым концом, уже собравшись выходить, он сидел, усталый до изнеможения, но полностью одетый, и попросил:

Селеста, сделайте милость, дайте мне мои ботинки.

Он надел их, но я вдруг опустилась перед ним на колени и мгновенно застегнула пуговицы; тогда он со страданием в голосе проговорил:

—     Пожалуйста, Селеста, не нужно!

—     Но, сударь, все уже готово. Почему вы не хотите? Когда я поднялась, у него на глазах были чуть ли не слезы, и он с нежностью сказал мне:

—     Ах, Селеста, я вас так люблю!

С ним я чувствовала себя иногда матерью, а иногда ребенком.

IX ЧЕРНЫЕ НОЧИ ПАРИЖА

Несомненно, война намного упростила наши отношения с г-ном Прустом, точно так же как способствовала и коренной перемене его жизни в сторону уединения, разбросав многих прежних друзей. Если бы не война, хоть он и не забывал бы о деле всей жизни, я думаю, все-таки не смог бы отказаться от искушения бывать в своем круге. Но праздники, приемы и званые обеды закончились. Загородные дома всех светских дам закрылись, а иногда стали военными госпиталями. В самом Па­риже было уже неприлично принимать в салонах, как прежде, не говоря о возникших затруднениях с прислугой. Поэтому многие вместе со своими юными дочерьми обратились к патриотической деятельности на благо раненых и надели форму сестер милосердия. Что касается мужчин, которые в мирное время вращались вокруг этого светского соцветия, почти все они были в армии. Жизнь утратила свой блеск, оставив лишь тревоги и траур.

Брат г-на Пруста находился в качестве хирурга на передовой в Вердене, где организовал первый фронтовой операционный блок. Однажды снаряд разорвался прямо там, где он оперировал раненых, и за храбрость его произвели в капитаны, чем г-н Пруст очень гордился, хотя сильно боялся, как бы с братом чего не случилось.

Смертельной опасности подвергались теперь все те, с кем он в молодости разделял радости жизни. Больше других г-н Пруст издавна любил композитора Рейнальдо Ана, который благодаря родственникам мог бы остаться в тылу, но сам просился на фронт; он писал, что сочинил среди разрывов и свиста пуль песню для своего пехотного полка, и солдаты охотно поют ее. Г-н Пруст очень беспокоился за него, как и за всех других.

—     Вот видите, Селеста, — говорил он мне, показывая их письма, — на них сыплются пули, а я сижу здесь.

Во второе лето войны погиб один из его кузенов, а еще до этого двое близких друзей, которые послужили ему как бы зеркалами для героя его романа, кавалера де Сен-Лупа. Первым погиб в конце 1914 года граф Бертран де Фенелон. Сначала г-н Пруст надеялся, что он попал в плен, и напряженно следил за всеми поисками; только в марте 1915-го по найденным документам и фотографиям удостоверились в его смерти. Он узнал об этом из газет и очень горевал.

Другой его близкий приятель, Гастон де Кэллаве, погиб не от пули — в могилу его свела несчастная любовь, но не в этом дело. Среди потока похоронных извещений для г-на Пруста это было еще одним ударом, обрекшим его на тягостные воспоминания.

Но хотя в Париже и прекратились светские приемы, тем не менее оставалось еще немало людей, с которыми при желании можно было видеться, например, в светских ресторанах. Тем более что уже много говорили о его вышедшей книге, и появились новые знакомства, а когда г-н Пруст хотел куда-нибудь пойти, его не останавливало ни позднее время, ни какие другие обстоятельства.

Я понимаю, как будут восприняты мои слова о том, что для этого требовалась некоторая смелость. Кажется, что было такого особенного по сравнению с опасностями для солдат на фронте? И все же я