давай, мол, уходи.
Во мне словно что-то умерло. После этой встречи я очень редко виделся с братом и попыток видеться чаще не делал. Так прошло шесть тоскливых, мрачных месяцев.
И вдруг в одно прекрасное утро, почти без всякого предупреждения, случилось нечто непредвиденное. Я вышел из тюрьмы.
Отец с Джоном не оставляли своих попыток и усилили давление. Апелляционный суд выпустил habeas corpus — затребовал, чтобы меня доставили в суд на разбирательство. Суд объявил моё заключение в Ливенуорт незаконным, а вердикт, осуждавший меня на пять лет дополнительно — бессмысленным, поскольку я был осуждён пожизненно. К тому же была ещё одна закавыка: пожизненное я получил за налёт на поезд в Рок-Айленде, а тут меня одновременно осудили в другом округе за нападение на маршала Бада Ледбеттера. Суд постановил, что этот другой округ не имел надо мной никакой юрисдикции, поскольку в это время я уже сидел в другом.
Когда объявили, что я свободен, на меня эта новость не произвела впечатления. Не больше, чем если бы меня попросили доставить записку из одного тюремного корпуса в другой.
Шестью месяцами раньше мы с Билли Рейдлером сидели далеко за полночь и обсуждали моё будущее. Стоило ли мне отправиться в Нью-Йорк и попробовать себя на ниве писательства, а когда сколочу состояние — тогда вернусь к своим родным обеспеченным человеком? Или, может, мне стоит всё же вернуться к ним сразу — таким, как есть, без гроша?
Теперь меня эти проблемы не волновали. Я словно впал в летаргию. Я никому ни о чём не написал. Всякие амбиции и планы возвращения со славой испарились. Я превратился в живой труп.
И только когда я оказался у двери в камеру Фрэнка, когда он взял меня за руку — только тогда во мне что-то ожило. Брат заговорил — невнятно, лихорадочно:
— Боже правый, Эл, не держи зла и не пытайся больше мстить! — сказал он умоляюще. Меня накрыла могучая волна раскаяния. Я бы дьяволу душу продал сейчас за то, чтобы поменяться с Фрэнком местами.
Глава XXVII
И я больше не пытался мстить. Вернулся в Оклахому и снова стал юристом. После целого года напряжённого труда, лишений и голода — и это в стране всеобщего изобилия! — моя жизнь, наконец, наладилась. «Дела» у меня не переводились, некоторые из них я с большим успехом выиграл.
Прошло несколько лет. Я почти забыл о Билле Портере. И вдруг однажды утром пришёл большой квадратный конверт. Как только я узрел чёткий, круглый почерк, что-то словно пробило брешь в моей броне и заставило сердце забиться быстрей.
Впервые за многие годы во мне запела радость. Мне даже почудился музыкальный, бархатный шёпот Билла Портера, долетевший ко мне через половину континента.
Это случилось в начале 1905 года. Портер просил меня начать писать. Во мне взыграли старые амбиции и я принялся за «Ночных всадников». Так между мной и Портером снова завязалась долгая переписка.
От Билла пришло письмо:
«Элджи Дженнингсу, Запад. Дорогой Эл, я получил ваше сообщение. Надеюсь, скоро за ним последует продолжение. Ну что ж, поскольку мне сейчас нечем заняться, я решил, что было бы неплохо написать вам письмо, а поскольку сказать мне нечего, то на сем я своё послание и заканчиваю. (Шутка).»
Дальше письмо разворачивалось на четырёх страницах — весёлая, причудливая болтовня, целью которой было заманить меня в Нью-Йорк. Ещё не успев дочитать, я уже начал паковать чемодан.
В Нью-Йорке Билл Портер уже стал знаменитостью. Он был теперь О. Генри, человеком, пленившим сердца миллионов читателей своими рассказами. У него вышло уже несколько сборников: «Четыре миллиона», «Голос большого города» и другие. Идея навестить осиянного славой Билла полностью завладела моим сознанием.
Но у меня были и другие причины отправиться в эту поездку. Я собирался по пути остановиться в Вашингтоне и встретиться в Белом доме с Теодором Рузвельтом. Я хотел полного и окончательного помилования, хотел, чтобы меня восстановили в гражданских правах.
Каковы бы ни были мои успехи в суде, ничто не могло утишить муки попранной гордости. Каждый раз, проходя мимо избирательных урн и видя, как другие мужчины опускают в них бюллетени, я испытывал горькое, жгучее унижение.
С самого своего выхода из Ливенуорта я неустанно работал над тем, чтобы вернуть себе гражданские права. За меня вступился глава республиканской партии Оклахомы, но я решил лично донести свою мольбу до самого великого из республиканцев. Я добился аудиенции благодаря своей бесконечной наглости и напористости, а успехом миссия увенчалась благодаря справедливости нашего президента.
Маршалом Соединённых Штатов в Оклахоме был тогда Джон Эбернати. По профессии он был охотником. Когда Рузвельт приехал в Оклахому, Эбернати организовал для него охоту на волков. Эти двое сразу почувствовали друг к другу искреннее, глубокое расположение. Эбернати входил в число моих друзей тоже. Он дал согласие поехать со мной и представить моё дело президенту Рузвельту.
Нам удалось пробраться в приёмную правительства. Там находилось ещё пятеро-шестеро мужчин — они ожидали, коротая время в лёгкой беседе. Я узнал только одного из них — Джо Кэннона. Мы с Эбернати стояли в уголке, словно два беспомощных телёнка, пытающихся укрыться от грозы.
Я не отрываясь смотрел на дверь. Я был убеждён, что он пройдёт именно через неё. Однако когда дверь с грохотом распахнулась и великий человек вошёл в комнату, я всё равно был захвачен врасплох.
Присутствие Рузвельта, казалось, наэлектризовало всю комнату — словно между находящимися здесь людьми заструился ток. Впервые я видел президента воочию. Он выглядел так, будто вышел после хорошего, стимулирующего заплыва — до того всё в нём, каждая капля крови пульсировала здоровьем.
В выдающейся личности того, кто стоял сейчас посреди приёмной, сочетались восторженность молодости и уверенная сила зрелости. Он одним взглядом окинул всех присутствующих и, фактически, проигнорировал всех, кроме Эбернати.
— Алло, Джон! — воскликнул он, и моё волнение улеглось. — Как там поживают оклахомские волки? — Он стремительно рванулся к нам. Рузвельт никогда не ходил и не шагал, он всегда летал — столько было в нём спонтанности и живой энергии. — Джентльмены — это мой маршал Соединённых Штатов, Джон Эбернати из Оклахомы.
— Мистер президент, это мой друг Эл Дженнингс, — ответил охотник на волков.
Живые, пронзительные глаза Рузвельта уставились на меня.
— Рад видеть вас, сэр. Я знаю, чего вы добиваетесь. Но я очень занят. Мы не могли бы встретиться позже?
— Мистер президент! — Слова вырвались из моего рта, словно из катапульты. — Мне больше никогда не удастся проникнуть сюда опять. Моё дело для меня намного важнее вашего правительственного совещания. Я хочу снова стать гражданином Соединённых Штатов!
В его глазах загорелся юмористический огонёк, и в одно мгновение на лице Рузвельта появилось самое проницательное, доброе и сердечное выражение, которое я когда-либо у кого-либо видел. В его глазах промелькнул весёлый огонёк.
— Я думаю, вы правы, сэр. Стать гражданином нашей великой страны куда важнее любого правительственного совещания. — Он обернулся к остальным. — Джентльмены, прошу простить, я задержусь на пару минут.
Мы перешли в смежную приватную комнату, и Рузвельт присел на краешек стола.
— Мне вот что хотелось бы знать, — проговорил он. — Были ли вы виновны в том преступлении, за которое попали в тюрьму?
— Нет, сэр.
— Значит, вас не было на месте преступления?
