неповинных русских людей.
Когда же оба названные подвижника за Израиля были, увы, сами изобличены в убийстве Козлова, то начался подкуп свидетелей, а у следователя и — его письмоводителя, К полицейскому же чиновнику Любину, предлагая крупную сумму денег, несколько раз являлись «старейшины»: раввин Айзик Мен, банкир Мордух Пейсик и мишурис (фактор) Хаим Прилуцкий — с назойливыми требованиями «выручить» Пластика и Дубинского. Дело не выгорело, и Пластик бежал из Смелы, а Дубинский почему-то не успел. Тогда, в отмену всех своих прежних показаний, он заявил следующее.
Наравне с единоплеменниками своими, скрываясь во время погрома, где мог, он думал только о спасении своей жизни, а потому из громил опознать никого не имеет возможности, значит, все, о чем он говорил раньше, — ложь. По воззрению же кагала, гои должны отвечать друг за друга, — и чем больше их погибнет от еврейских рук или же при невольном содействии русского Суда, тем лучше. Таково, в частности, было и решение еврейской общины на синагогальном собрании, в м. Смеле. Кроме того, еврейству хотелось показать, что в погроме участвовали не одни простые люди, а и образованные, имеющее хорошее положение… Сообразно с изложенным, все евреи действовали и давали показания. Он же, Зусь Дубинский, равным образом, не смел ослушаться «святого» кагала.
Дубинский, однако, не признал себя виновным в убийстве Козлова (погибшего, вдобавок, от нападения сзади). Тем не менее, виновность его не подлежит сомнению, — как по смыслу упомянутого кагального решения, так и ввиду явной беспомощности такой жертвы, как нищий, за которого и заступиться было некому. Дело же раскрылось случайно.
А что касается нового «исхода евреев», в Киеве, то это уже третий, а не первый, случай. Как только, — ввиду явного и сознательного непослушания, председатель Суда принимал решительные меры против посягательств на правительство и войска, тотчас, — жалуясь на «угнетение» и на «погибель правды», представители сынов Иуды спешили уйти.
Так было в Кишиневе и Гомеле, так произошло и в Киеве…
VI. Такова же, в общих чертах, была и вся вообще «тактика» еврейской «свободы», призванной дать ответ за ужасы, разврат и отчаяние, которыми она запятнала не один кагал, а и его «шаббесгоев» — на всем пространстве России.
Тем не менее, как и в двух прежних «исходах», правосудие в Киеве не пострадало.
Свой долг оно совершило не за страх, а за совесть.
Недосягаемым же образцом для уразумения кагальной деятельности может послужить и её заключительная картина.
В предместье Киева, Демиевке, 19-го октября, с иконами и Царским портретом — в слезах радости, что миновала невиданная, тяжкая, вопиющая беда, русские люди, под звуки «Боже, Царя храни!» и «Спаси, Господи, люди Твоя!» идут процессиею.
Собираясь вокруг толпами, жиды суют молящимся в лицо кукиши и приговаривают:
«Что они носятся с своим царём!.. Таких царей теперь можно покупать дрей на копейку!..»
VII. Страдая невыносимо, — русский народ хорошо понимал весь ужас событий, но никто не приходил к нему на помощь. Самый патриотизм, в это позорное время, осмеивался. А когда, готовое разорваться на части, русское сердце не выдерживало, тогда судебные следователи, — в «триумвирате»: Мерный, Люцидарский и сам Яценко, старались доконать его всею тяжестью «судебной» власти, какою располагали.
А власть эта не мала. Она была способна освободить Ратнера и, с одинаковою легкостью, могла посадить на скамью подсудимых как древнего старика Колесникова, так и наивного «хлопчика» Григория Дьяченко.
Этот Дьяченко, даже по обвинительному акту, «изобличался» лишь в том, что ударил палкою по шторе какой-то еврейской лавки. Пробыв, тем не менее, два года под следствием — с арестантскими ротами в перспективе, он для кагального апофеоза, явился в Суд.
Здесь судебному рассыльному вдруг показалось, что скамья — для подсудимых, содержащихся под стражею, как будто пустовата…
Действительно, там сидело всего б человек, а мест было 20. И вот рассыльный, впрочем, лишь по собственному усмотрению, «пригласил» туда ещё кое-кого из подсудимых, — оставленных на свободе, — в том числе и Дьяченко. Попал же «хлопчик», хотя и случайно, но, увы, на первое, т. е. на самое видное место скамьи…
А напротив, — с важным и торжествующим видом, «готовился к победе» целый сонм представителей «угнетенных» и «пострадавших» евреев.
Юная, мягкая, благородная душа хлопчика не вынесла такого унижения. И за что?!.
Не прошло и нескольких минут, как, уже по открытии заседания, когда все глаза устремились на позорную «скамью» и, прежде всего, на несчастного Дьяченко, — он зарыдал, а затем, в истерике, свалился — уже под «скамью подсудимых».
Вынесли беднягу, но он не скоро оправился». Ведь то, что он увидел в зале и мгновенно вновь пережил из октябрьских событий, было лишь новым, жестоким, коварным, вопиющим посрамлением его великой родины, — милой, рыцарской, гордой и многострадальной Украины…
Благородные, горючие слезы Дьяченка прошли бесследно для «истинно-еврейских» газет… Да и стоило ли упоминать?..
В нём плакала русская печаль, — рыдала Россия…
VIII. Приговор Суда известен. Оправданы все (54 человека), обвинявшиеся собственно в погроме. Только задержанные с поличным (16 человек) осуждены, — впрочем, снисходительно. Независимо от сего, по чрезвычайным обстоятельствам дела, Окружный Суд признал справедливым всеподданнейше ходатайствовать пред Его Императорским Величеством о таком смягчении участи осужденных, которое выходит за пределы судебной власти.
Как все данные этого процесса, так и само предварительное содержание многих из подсудимых, в течение более или менее долгого времени, под стражею, равно оправдывают этот глубоко обдуманный приговор.
В частности, нельзя не принять во внимание и того, что, — отрицая право собственности, пропагандисты социализма, преимущественно евреи, пожали, что посеяли. Они ведь сами же учили темных людей брать чужое».
IX. Но если скамья подсудимых теперь, — после двухмесячного почти пребывания на ней «погромщиков», наконец, освободилась, то ей не следует оставаться праздною. Пора занять вакантные на ней места и таким неприкосновенным доныне подвижникам за Израиль, как другой Григорий… Бродский и его братья, «панычи Миша и Юзя», равно как сын доктора Вишнепольского и другие, им подобные. В особенности же грустит, надо полагать, означенная скамья по «народным предводителям» — Шлихтере и Ратнере… Им уж давно пора напомнить, что есть судьи в России…
Таково твердое убеждение русских людей, и оно, без сомнения, перейдет в действительность…
Могла быть революция и в России, — хотя бы с участием инородцев, поляков, чухон, армян… Нет, судьба-мачеха распорядилась иначе. Подряд на «русскую» революцию она сдала «всемирному» кагалу!.. Предварительно же, расположившись «на зимних квартирах» — именно у нас и на нашей груди отогревшись, «избранный» народ из подаренных нам же, Польшею, трех миллионов особей успел размножиться до восьми миллионов…
«Не умея переносить счастья», но обладая талантом эксплуатации собственного рабства, сыны Иуды рассудили учесть, в свою пользу, и горе нашей родины, — сыграть, на политической бирже, русскою кровью».
Мать городов русских положила этой игре предел.
Разрешенный же ныне, — в самом сердце старого Киева, судебный процесс шел среди древнейших святынь России.
Десятинная церковь и храм Андрея Первозванного, Софийский и Михайловский соборы являлись как бы свидетелями-очевидцами того великого служения Отечеству. которое происходило в Суде.
И приговором указаны действительные причины «погрома»….
Непроглядною печалью, унижениями и страданиями ознакомившись, на пути веков, с прелестями талмуда, а потому хорошо разумея, какова будет «диктатура пролетариата», столь заманчиво рисуемая
