Древний свет

трудом давался каждый вдох.

«Час — достаточно долгое время, чтобы прийти к решению, — подумала я. — А если я решила, то со мной все в порядке; я сумею. Если не трусить… теперь это неважно».

Осторожно и не без усилия я протянула руку, взяла пальцами ее холодное запястье, сжала его, подумав: «Им не разъединить нас», и засмеялась, от боли с трудом заглатывая воздух. Смех сотрясал меня так, что по лицу текли слезы.

— Сюда. Поднимай ее. Помоги мне. — Молодой Говорящий-с-землей пригнулся, проходя в дверь, за ним следовал мужчина постарше. Затем, нагнувшись надо мной, помедлил и протянул руку, чтобы силой разжать мои пальцы.

— Вы не оставите ее здесь…

Он приблизился к ней, лежавшей все так же, с запрокинутой головой, привалившись ко мне, и приложил к ее горлу свою темнокожую руку. Меня мгновенно охватило раздражение: думаешь, я не знаю, как обнаружить дыхание или сердцебиение?

— Она мертва, мы ничем не можем ей помочь.

Я сильнее сжала ее запястье. Слезы текли по моему лицу, и я повторила в слепой панике:

— Вы не оставите ее здесь! Она будет со мной!

— Т'ан, она мертва … — Он отвернулся, когда тот, что постарше, что-то прошептал ему. Они встали, разговаривая, в двери, и мне подумалось, что для них довольно странно тащить вместе со мной ком неживой, остывшей плоти. Боль в раздробленном колене напомнила о себе с такой силой, что я не смогла удержаться и схватилась за него, а потом, когда от этого стало еще больнее, опять вскрикнула. Я согнулась пополам. Мертвое тело сползло на каменный пол.

Солнце согревало ее лицо, это лицо с высокими скулами и резкими чертами, омытое выступившей кровью, но когда я положила на него руку, оно оказалось холодным и мягким. Рот был слегка приоткрыт, глаза закрыты. Из-за морщин на мелкозернистой черной коже она казалась старой, но она не станет старой, теперь не станет.

Я снова потянулась к ее руке, лежавший на груди, и, держа ее длинные пальцы с ногтями, напоминавшими окаменелую смолу, снова почувствовала, что смех рвется из груди. Я прищурилась, глядя на свет, лившийся в проем двери, на далекое небо в дневных звездах. Неплохая шутка. Если бы ее сейчас должны были похоронить… Резкий грохот потряс общественный дом.

— Заберите ее, нам некогда спорить, — нетерпеливо сказал Говорящий-с-землей, — мы не можем оставить ее здесь одну, даже если она с'аранти ; давай их в лодку!

Он взял меня за руку и положил ее себе на плечи, и я оказалась на одной ноге, которая дрожала и не могла меня держать. Другой мужчина взял тело Рурик под мышки и потащил к причалу, а я даже при пронизывавшей меня боли видела ее пятки, смешно подпрыгивавшие на камнях, и впала в беззвучный смех, испытывая позывы к рвоте: частично из-за боли, частично от осознания того, что, о Боже, нужно заботиться еще и о мертвых.

Плоскодонный паром сильно погружался в воду, и это вызывало тошноту. Брызги насквозь промочили меня и привели в полубессознательное состояние. Вниз по течению двигалась белая кильватерная струя. По моим ушам ударила мощная звуковая волна, кто-то рядом со мной пронзительно завопил, закричал какой-то вздор, и по лицу меня ударила чья-то рука. Я зажмурилась, на глазах выступили слезы. Высоко над головой завис, выписывая кривую, F90. Солнце серебряной бусинкой скользнуло вдоль его корпуса.

Течение поворачивало лодку. В промежутке между палубой и поручнями стал виден Западный холм: теперь склоны его были скрыты клубами черного дыма. Разрушенные здания загромождали нижнюю часть порта. На водной зыби беспомощно качалось несколько лодок. По причалу бегали темные точки. Точки в воде: головы плывущих. Небо закрывала пелена дыма, разорванная пролетевшим F90, на воде кренился джат-рай , с бортов которого спрыгивали мужчины и женщины.

На пароме стоял смрад от крови и экскрементов. Сквозь шум стрельбы слышались громкие крики и вопли. По палубе шел Говорящий-с-землей, ступая между лежавшими на досках телами, которые перекатывались вместе с судном. Повернув голову, я увидела, что у находившегося рядом со мной ортеанца светлая грива и кожа и что одет он в запятнанную грязью мантию мешаби .

Небо раннего вечера…

Бледно-голубое и наполненное чистотой. Как стекло, за которым вода или свет. Лежать и смотреть вверх значит падать в небо. Но нет, это еще не вечер, не более чем конец послеобеденного периода долгого ортеанского дня.

Она встает одним быстрым движением, в котором по-прежнему видна вся грация старого фехтовальщика. Она стоит, освещенная солнцем, в саду на Башне. Худая, стареющая женщина с кожей угольного цвета, в простой сорочке и брюках, босая и с растрепанной, наполовину подстриженной гривой. На меня смотрит узкое, веселое лицо.

Временные палатки из бекамилов ой ткани казались желтовато-серыми на фоне неба. Между ними по срочным делам движутся ортеанцы, шагая по сухой земле с совершенно вытоптанной мох-травой… Я слегка пошевелилась, приподнимая голову, и увидела между палатками, укрывавшими раненых, широкие луга, простиравшиеся до реки Оранон. Акры ровной мох-травы. Вдали, у горизонта, были видны люди, уходившие от города. Воздушная дымка размывала все очертания на таком расстоянии, над землей дрожало знойное зарево.

Она говорит как тот, у кого чужих воспоминаний больше, чем своих. Как солнце на поверхности реки: в течение минуты все — блеск, все — Рурик, а затем свет перемещается, и под этой поверхностью такие глубины…

Я слышала слабые, отрывочные щелчки: далекие звуки применения реактивного оружия. Царивший вблизи шум заглушал их. Кто-то вскрикивал невдалеке, другой голос всхлипывал от боли, и я, повернув голову, увидела ортеанца, склонившегося над одним из раненых и поившего его какой-то жидкостью — атайле, чтобы успокоить боль? Взглянув в другую сторону, я увидела лицо землянина. Чернокожий тихоокеанец с волосами, скрепленными на затылке в хвост, сидел возле меня на корточках. Его взгляд был прикован к далекому городу, и мне показалось, что прошло не менее часа, прежде чем я смогла вспомнить его имя.

— Лутайя?

Он взглянул на меня, затем назад, через плечо, на лагерь, и снова на меня.

— Врач где-то здесь… не волнуйтесь: с вами все будет в порядке. Лежите спокойно.

На спине его, подвешенная на каком-то оказавшемся под рукой, связанном узлами ремне, громоздилась аппаратура ЭВВ-репортера. На коленях комбинезона темнели пятна. Солнечный свет, освещавший лицо, выдавал напряжение, глаза были воспалены от долгой работы, и хотя он пытался меня утешить, в голосе чувствовалась усталость.

Болеутоляющее средство . Я узнаю ощущение: время замедлилось или совсем остановилось… У меня во рту его кислый вкус. Не задумываясь, я подтянулась на локтях; от головокружения у меня потемнело в глазах, и я подумала, что наверное, от этого стало больно, поняв, что ничего не чувствовала правой стороной тела: полное онемение от плеча до бедра и лодыжки… Часть комбинезона на моей ноге была обрезана. От бедра до ступни ногу закрывал чехол из серого восстановительного вещества, и я протянула вниз руку, прикоснулась к его жесткой, теплой поверхности. Какое у меня повреждение… нет, теперь это неважно.

—  Я нашел вас. — В голосе Лутайи чувствовалась детская гордость. — Не знал, что в поселении застрял кто-то из наших. Думал, что раненые здесь — все туземцы. Спустился сюда. Сделал неплохие кадры. А вы — приз.

Он схватил меня за руку, когда я попыталась сесть и справилась с этим, ощутив позывы к рвоте от внезапно подступившей тошноты; он докучал мне не больше, чем одна из кишевших вокруг мух кекри . Голубое, зеленое и черное: мухи кекри облепили раны и неподвижно лежавшие невдалеке тела.

— О, Господи! — потрясенно запротестовал он. Потом добавил: — Кеннавэй… сюда! У нее истерика…

Я подавляла смех, зажимая рот грязной рукой, раскачиваясь взад и вперед. «Меня кто-то слышит» , — подумала я. Бекамиловое одеяло, на котором я лежала,