Древний свет

было большим, и дальний его край прикрывал что-то неподвижное: тело, от которого я видела только одну ступню и лодыжку…

— Это… нелепо…

А солнце было жарким, жарким до тошноты; по лицу у меня тек пот, и я кое-как смогла перекатиться, волоча за собой онемевшую ногу, как неживой деревянный протез, и потянуть на себя ткань из бекамила . Под нею не было ничего нелепого. Только ее лицо и темное тело в загрязненных сорочке и брюках и более темное пятно кровоподтека на коже над выгнутыми ребрами. И лицо, осунувшееся в вечном сне. Кожа, запавшая вокруг глаз, так, что видны кости черепа…

— Сломанное ребро пронзило легкое, — без особого интереса сказал ЭВВ-репортер. — Чем не сюжет для ЭВВ, как вы считаете, Представитель?

Совершенно спокойно я подумала: «У тебя задето самолюбие, потому что я не благодарю тебя за то, что ты привел врача». Словно марионетка, я проговорила подходящие слова.

Теперь, сидя, я могла видеть весь временный лагерь беженцев. Всюду меня окружали бекамиловая ткань, натянутая на палки, небольшие костры, толпящиеся люди, отдельные группы которых тянулись в сторону римонских холмов, и я какое-то время с удивлением смотрела на них, прежде чем заметила, что добрая половина их была в мантиях мешаби Пустынного Побережья, что они смешались с прочими, были невредимы и на них почти не обращали внимания.

— Что такое?..

Лутайя встал, глядя через долину в сторону города. Eго тон был резок.

— Я переслал свои репортажи, Представитель. Это все, что меня заботит. Если ваша Компания предпочитает вести огонь по этому поселению, если… — он замолчал. И добавил не так громко: — Кажется, теперь туземцев мало волнует, кто есть кто. Они все бегут. И это не имеет значения, когда вы находитесь под огнем. Вот и Кеннавэй.

Подошла женщина в комбинезоне Компании. Я узнала чернокожего врача, который говорил со мной с орбитальной станции, когда я связывалась с нею насчет Дугги. Женщина улыбнулась и отрывисто сказала:

— Скоро будет транспорт. Как вы?

Как! Но болеутоляющие средства не дают мне ничего чувствовать. Я попыталась произнести что-нибудь, и она опустилась на колени, поднося фляжку к моим губам:

— Глоток… этого достаточно.

Вода была тепловатой на вкус, обеззараженной, замечательной.

Небо конца второй половины дня…

Чистое, голубое, в дневных звездах: и ослепительный белый свет Звезды Каррика над моим правым плечом. В голове запульсировала боль. Левой пяткой и руками — когда же их перебинтовали? — я уперлась в землю и попыталась встать: ухватилась за Кеннавэй и встала, и та немедленно заворчала:

— Не нагружайте ногу, иначе повредите ее еще больше, чем она уже повреждена! Я из кожи вон лезла не для того, чтобы вы снова испортили…

— Связь восстановлена?

— Сядьте. — Она снова посадила меня на землю. Колено не причиняло боли. Оно принадлежало мне не более чем какая-нибудь деревяшка: зачем мне стараться не повредить его?

Перебинтованными руками я ощущала тепло земли: его воспринимали кончики пальцев. Дул слабый теплый бриз. Он шевелил волоски на моих голых руках. Ближние палатки скрывали заросли киза , бурая листва которого уже пестрела точками светло-голубых плодов: лето начинало переходить к осени, к холодным дням, к жестоким зимним морозам… Я смотрела по сторонам на безымянные лица. Где мои друзья, те, что были в городе? Где знакомые мне люди? Я не могу спросить об этом у каждого костра, у каждой палатки, у каждой груды тел, ожидающих кремации… ах, Боже, я не могу оставаться в вечном неведении! Но только обилие тел и прошедшее время лишают меня теперь надежд на это.

— Сделайте для меня кое-что, — попросила я. — Я хочу… мне нужно, чтобы они доставили что-то с острова Кумиэл. Кумиэл по-прежнему… это неважно. Скажите им, что я везу… доставляю тело, чтобы похоронить его. Я хочу…

Это для нее способ вернуться домой достойным образом. На лице Кеннавэй отразились непонимание, раздражение, и я подумала с налетом того самого мрачного юмора, что смею говорить об этом, когда они так заняты в этот момент.

Маневрируя негнущейся, онемевшей ногой таким образом, чтобы она не мешала мне перемещаться, я смогла осторожно обернуть желтовато-серым бекамиловым одеялом холодное тело Рурик и села рядом, ожидая их прихода.

Теперь уже недолго, уверяла я себя. А потом я смогу осуществить свое решение.

— Теперь о том, что я — Чародей, — сказала Рурик. — У меня есть память о вашем прибытии сюда восемь лет назад. И воспоминания, извлеченные у вас тогдашним Чародеем… Я была Линн де Лайл Кристи…. Можете вы это себе представить? Я четыре года была в изгнании из Ста Тысяч, Орландис была уничтожена, Родион мертва, Сутафиори мертва. И, поскольку вы были здесь до того, как вернулись в Таткаэр и поняли, что я сделала, то и я видела себя вашими глазами, как вы видели меня: как друга.

Друга, неужели? Я отодвинула в сторону яркое воспоминание и подумала с отвратительной иронией: «Когда я была в прошлый раз в Ста Тысячах, то считала, что путешествие с ребенком задерживало меня в пути, но это ничто в сравнении с путешествием с трупом…»

— Я сделаю вам укол. — Кеннавэй протянула руку к медицинской сумке.

— Мне ничего не нужно. — Можете принимать смех за истерику, за военный психоз, за все, что вам угодно об этом думать: я вижу это просто как факт. Она мертва и доставляет неудобство…

До меня дошел голос Кеннавэй:

— Так лучше. Вам лучше поплакать; это лучшее лекарство, какое мне известно.

Тени кучевых облаков падали на море и на проплывавшие внизу холмы, а Звезда Каррика лила свой белый свет на их скопление, скользившее на восток, от солнца. Шелестели волны: слышалось их непрерывное шипение на галечнике. Свет пронизывал их накатывавшиеся зеленые гребни, разбивавшиеся в прибое. Мою ногу встряхнуло на камнях, когда меня опустили с орнитоптера. Боль пронзила бедро: колено же совершенно, ничего не ощущало. Кеннавэй взяла меня за руку, сделав знак пилоту, и машина снова взмыла в воздух, поднимая винтами пыль с иссохшей земли острова Кумиэл. Я услышала далекий звук, похожий на удары по тонкому листовому металлу. Скалы острова закрывали мне вид через пролив на материк, на город… Я смотрела в вечернее небо, черное как смоль от поднимавшегося дыма. Ветра, который мог бы отнести в сторону запах гари, не было.

— Представитель, мне бы лучше доставить вас на «челнок».

Я взглянула на Кеннавэй, покрепче взялась за металлическую подпорку, которая, упираясь мне под мышку, заменяла костыль, и тут заметила, что теперь впереди нас шли двое молодых офицеров, прилетевших вместе с нами в орнитоптере. Они несли что-то тяжелое, завернутое в ткань, осторожно ступая по тропинке этого каменистого островка. Солнце отбрасывало им под ноги их длинные и темные тени.

Я тыкала подпоркой в землю при каждом шаге, покачивая лишенной подвижности ногой, и меня стало подташнивать от боли в бедре. От жара заходящего солнца на лбу выступил пот. Я выбралась на вершину пологой возвышенности.

На посадочной площадке стояли два F90, возле трапов толпились экипажи. Я посмотрела за освещенные солнцем фюзеляжи, на купол центра связи, и издали увидела чью-то фигуру, должно быть, Лутайи, спешившего передать еще одно сообщение — об обнаружении представителя Компании, — а затем еще двоих или троих человек, вышедших из купола, причем один из них указал в мою сторону. Я узнала его даже на таком расстоянии. И чувствовала, что восторгов не будет. Лишь подумала: «Теперь мне нечего тебе сказать».

Я неподвижно стояла, ожидая, когда они пройдут разделявшую нас сотню ярдов.

— «Челнок»?