их последовательно проводить в жизнь. Желание выступать на стороне Президента убывает как на улицах, так и в Конституционном суде.
Третье. Ни один юрист о другом положительных слов, как правило, не говорит. Шахрай, в силу своей молодости и отсутствия богатой адвокатской практики, в юридическом мире иметь большого авторитета не мог. Шахрай, скорее, одаренный политик, имеющий хорошее юридическое образование, а не высококлассный юрист, занимающийся политикой.
Макаров, фигура в адвокатуре нашумевшая и, при иных поворотах, хитросплетениях суда, даже блестящая, хотя и несколько утратившая свой полемический порыв времен чурбановского дела, где Макаров как адвокат буквально разгромил сторону обвинения. А то, что машина суда послушно выполнила не волю закона, а волю партии, тем самым прикрывая грехи следствия, а они были немалые, Макаров не виноват.
И тем не менее нынешний Макаров не столь вдохновенен, как Макаров прошлый. Да и ореол защитника Чурбанова, зятя Брежнева, человека, олицетворяющего протекционизм, коррупцию высших эшелонов власти, не прибавлял обывателю чувства неизбывной любви к адвокату Макарову. Тут уж ничего не поделаешь. В глазах профессионального мира он вознесся, в глазах обывателя — упал.
Еще одно действующее лицо — Михаил Федотов — бесспорно юрист не из пятого десятка (все-таки доктор!). Однако в юридическом окружении ценится «школа». В бывшем Союзе таких школ две: московская, а значит МГУ, и ленинградская, а значит ЛГУ. Федотов получил юридическое образование, кажется, в Ростове. А это, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Если же касаться самого процесса, то Федотов на нем свою роль сыграл достойно. Цепкий, ядовитый, немногословный, что, казалось бы, для юриста качество не лучшей аттестации, тем более что Федотов в обыденной жизни скупостью на слова не страдает. Просто правильно понятая роль на процессе требовала своего ключа, своего воплощения.
И, наконец, Бурбулис. Не возвращаясь к сказанному о государственном секретаре, замечу лишь, что суд, случившийся в тот самый момент, был для Бурбулиса спасением. Он тяжело переживал свой вынужденный уход из правительства, хотя и до того понимал, что вице-премьерство не его дело. В ещё большей степени он переживал должностную инфляцию рангового понятия государственный секретарь. От государственного секретаря, при котором и под руководством которого действовало правительство, до человека при Президенте, каким может быть доктор, помощник, начальник охраны. Участие в работе Конституционного суда не возвращало Бурбулису государственной значимости, однако мгновенно лишало его тени, в которую он мог угодить.
Обстоятельства вытолкнули Геннадия Бурбулиса на политическую арену под свет прожекторов. За спиной обстоятельств стоял Борис Ельцин. Не станем лукавить, Геннадий Бурбулис — человек с отрицательным магнитным полем. И здесь дело не во внешности, напряженном, неподвижном взгляде совершенно круглых глаз, смуглом, непроницаемом лице аскета. Это даже удивительно, как порой внешность может скрыть и доброту, и чувственность, умение сострадать — все то, что в объемной полноте присуще этому человеку. Власть для всякого — великое испытание. Для Бурбулиса это ещё и сведение счетов за длительное забвение своего «я». Шарль де Голль, будучи четырнадцатилетним подростком, признавался сверстникам, что он станет президентом Франции. Среди демократов второй волны (имеется в виду сугубо российский вариант) подавляющая масса пришла к власти, что называется, стихийно. Отсюда эта скоротечность самовыражения в коридорах власти. Неуемная энергия амбиций, напыженная значимость, якобы соответствующая должностному рангу, жадная, до смехотворности, эксплуатация атрибутов таковой: машины, охрана, магазины, дачи — сохранение внешнего рисунка значимости. Так положено, так заведено. Бросается в глаза, что, исключая Президента, никто даже не попробовал изменить рисунок власти. Сделать её хотя бы внешне отличимой от власти прошлой. Сохранив практически весь антураж правления, демократы не поняли особенности момента, а именно что они приняли власть в час полной утраты предшественниками контроля над протекающими процессами. А если учесть, что опыта управления у этих людей никакого не было, что они скопировали частично предшественников, частично образ демократии западного образца, но опять же чисто внешне, без понимания нестандартности происходящих в обществе событий, то станет ясным, что рисунок этой власти оказался и шокирующим, и узнаваемым одновременно. И вся изобретательность шла на разрушение старых принципов и устоев. К этому прибавлялась своя неумелость: вновь создаваемые структуры вписывались с трудом, они придумывались наспех, скоротечно. Метод внедрения принципов управления сверху, при демонтированной за ненужностью партийной вертикали власти, а этому нас не обучали, оказался практически бездействующим. Все это напоминало пальбу в воздух холостыми патронами.
Власть делает устрашающие телодвижения, но никого это не впечатляет, потому как ничего не изменяется.
Мы успокаиваем себя, дескать, это удел переходного периода. Какая-то доля правды в этом утверждении, конечно же, есть, но вот какая?
Я думаю, что одним из очевидных просчетов модели переходного периода к рыночным отношениям оказались устойчивые иллюзии о всесилии экономических рычагов, которые исключают принципы вертикального управления, делают их ненужными. Это глубокое заблуждение. И дело даже не в том, что рынок не созрел и процесс его формирования идет мучительно. Центр отказывается от своего всевластия, решение большинства проблем передается на региональный уровень. Увы, но прямо пропорционально делегированию этих властных полномочий на нижестоящие этажи будет расти чванливость местной власти. Опять уроки истории. Имперское сознание никак не образ столичного мышления, будь то Москва, Киев, Минск. Имперское сознание имеет свой рисунок, чем меньше власть, тем больше желание её употребить. Разделение власти — вещь необходимая. Швейцар, из шести входных дверей закрывающий пять, думает не о согражданах и их удобстве, а о примате своей власти. Водрузившись у единственного входа, он властвует на этом пространстве. И ваше желание посетить ресторан подотчетно этому человеку — пустить или не пустить. Не действуют законы, не действуют решения правительства, не действуют указы Президента. Все ищут того, кто может приказать. И это не тоска по кнуту обычное, приземленное желание порядка, правил поведения. Рынок не исключает главу предприятия, владельца завода, рынок не исключает контроля и наказания. Спад производства страшит материальными потерями для общества, но немыслим в этом случае нравственный убыток. Люди, отвыкшие от повседневной работы, труда, с одной стороны, погружаются в мир оплачиваемого бездействия, с другой — утрачивают навыки, профессионализм. Нас захлестывает благополучие, рожденное посредничеством. Воруем, продаем, перекупаем, делаем вид, что не знаем — перекупаем ворованное. Настанет момент, когда вернуть рабочего в литейный цех, шахтера в шахту станет сложнейшей проблемой для общества. Неисполнение стало средой существования целой страны — вот суть проблемы. Власть президентская — это возвращение утраченной вертикали не монархического характера или пролетарско-диктатурного, а нечто иное, но не перечеркивающее привычного «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Поэтому насущны два точных ответа на два точных вопроса: «Куда переходим?» и «От чего отталкиваемся?». Ответа на первый вопрос у нас нет, ибо ответ: «К лучшей жизни», — не есть определенность, ориентир, по которому может двигаться государство.
Мы знаем точно, от чего хотим уйти. Но мы не должны забывать другое: Россия — страна традиционного мышления, консервативная в своем подавляющем большинстве. Не учесть этой данности значит совершить непоправимую ошибку, выстраивая будущую модель государства. И монархия, и диктатура пролетариата, и диктатура партии (опять же суть монархия!) — всегда предполагали личностное начало власти как олицетворение могущества, справедливости, власти значимой, способной принять на себя ответственность. Чисто парламентская абстракция, в своем многоголосье, — скорее, слепок толпы, а не собранная целеустремленная власть. Ненавистничество непримиримых не списывается простым отрицанием — они не правы, потому что они ненавидят демократов. Они ищут изъян, способный объединить недовольство, и они легко находят его. Александр Проханов (апологет самой крутой реакции) утверждает — неважно, социализм, коммунизм (фашизм добавим от себя), капитализм… Проханов любит благоустроенную жизнь. «Не это важно, — говорит он, — важен порядок».
Как ни странно, слова Президента, сказанные на одном из съездов, а затем повторенные не единожды: «Надоели «измы»: коммунизм, социализм… (и снова от себя — капитализм.) Построить достойную этого народа жизнь, достаток и мир — вот что важно», — по существу, созвучны требованию оппозиции.
Ельцин тоже желает порядка, но он настроен обнажить иную энергию порядка, ранее в обществе не
