несчастных детей. И вот мы смотрим на них, изучаем, в уме представляем все их страдания, и сразу — больно так, горько нашему сердцу, что нельзя удержаться от слез. И мы плачем, переживаем, и после этого нам делается легко, хорошо. А что же случилось-то? Ведь мы ни в чем не помогли этим несчастным. А может, мы и не о них даже плакали? Ну, конечно же, не о них. Мы о себе, о себе только плакали, о каких-то прошлых своих, еще не прощенных грехах. Поплакали, и опять хорошо...» Я бы еще долго, наверное, витал в тех мыслях, но Яша стал постукивать козонками. Так постукивают в дверь начальника, если желают войти. Я очнулся и повернул лицо. Яша смотрел исподлобья, внимательно, в глазах — решимость и боль.
— А ты, между прочим, обязан. И сиди, не увиливай! Не каждый день таки гости.
— Какие?
— То ли не знашь? Уважай передовиков из села!
— Я и так тебя уважаю, — сказал я ему мирным, спокойным голосом, и он ухмыльнулся.
— Ну, спасибо на том! А вот Файка моя размагнитилась. Но я первый не пойду на поклон. Иголка к нитке не ходит. — Глаза у него стали такие печальные, как будто пришел с похорон. И снова жалость на меня навалилась — как быстро меняется наша душа. Еще минуту назад я презирал его, насмехался, но пришла другая минута — и снова я в его власти. Ему тяжело — и мне вместе с ним. А из окна уже надвигалась ночь. Я силился разглядеть небо и звезды, но так и не мог. Чего-то не хватало, и было грустно. За стеной пианино заснуло, и, видно, потому грустно. А Яша кусал губы. Ему, наверное, казалось, что наша пауза затянулась, что он где-то сделал ошибку, что нужно снова собрать все силы, идти на приступ. А неприятель был я, и он пошел в штыковую.
— В общем так, статью от тебя дождуся?! И Файке утрем сопатку. Областная газета — не Петро Логиновских! Живо прибежит вместе с Сашкой. Они ведь ревнуют нашего брата. Как пропечатаешь про меня — живо хвост подожмет.
— Почему?
— А то ли не ясно? На областную моду попал человек. Теперь только гляди за ним, карауль. Любая бабешка прицепится, не отобьешься. Но уж Фаина моя не позволит! Лучше сама вернется. На то и бьем, Федорович! — Он засмеялся. — Хитрой я! А как жили-то — люди завидовали! И машина, скот, всякая птица. Двое телят-подростков взяли на мясо. А она бросила одним махом. Нет, здесь что-то не то. Поди нас изурочили...
Я улыбнулся — узнавал Яшу. Он и в детстве был такой же мнительный, суеверный.
— Как тебе, Яша, не стыдно?! Ты же молодой еще, а веришь в разных чертей. Вот и Динку застрелил. Такую собаку — нехорошо!
— Ну ладно, не ругайся, писатель. А лучше торопись, бери факты из первых рук. Так это у вас называется?
— Я же учитель, Яша! А газета — другое дело... Мое ремесло — класс, ребятишки.
— Не прибедняйся. Бери ручку, пиши!
Я машинально развинтил ручку, и он сразу заговорил. И снова быстро, уверенно, как по книге:
— Значит так. «На любом участке производства он трудится с душевной выдумкой, огоньком. Недавно Мартюшов выступил на собрании в колхозном гараже и внес предложение — принимать по акту каждую отремонтированную машину. Это, конечно, не новое дело, но в колхозе пока что не делалось. А скотник Мартюшов взял да и выступил с личной инициативой. И заметьте, как раздвинулись горизонты работы — скотник помогает шоферам, механизаторам!..» А в нынешнюю уборку я опять на комбайн попросился. Это про меня в прошлом году написали...
— Логиновских?
— Кто больше? И портретик был. Я стою, поднял руку.
— Как ты запоминаешь? Как стихи учишь или...
— Да само оно. Даже вышибает порой, то ли было где-то написано, то ли сам уже от себя. — Он признался доверительным голосом, потом добавил мечтательно: — Если бы в областную попасть! Да-а. Зачесала бы жена право ухо. Да и землячки бы поохали.
— Чудной ты, Яша. Зачем тебе слава?..
— Это ты чудишь, притворяешься. Слава нынче дороже денег. И ты знаешь, и я знаю. Кто на моде, тот и в почете. И я добьюсь любыми путями!
— Любыми, Яша, не надо.
— Э-э, браток, ты, как моя Фаина. Век честным не проживешь. А другие, другие-то! Что они делают? Вон Зырин-то Николай Иванович. Ты ж его только по отчеству. И правильно делаешь, уважать надо таких старичков. У него нынче сараюха сгорела. Прямо дотла, подчистую. Да кого там гореть-то, три гнилушки, два бревна. А Зырин сказал — от проводки это. Провода, мол, были худые. И виноваты монтеры. Не только сказал — сразу сел да поехал. Сараюха-то застрахована — ему и выдали триста рублей да потом еще двести. Умеют жить старички! А гнилушки-то он сам и поджег. Все знают, и я уверен... Или возьми: в магазин придешь — шаром покати. А мигнул продавцу — все есть под прилавком. Он — тебе, ты — ему. Хочешь жить...
— Умей вертеться! Так, что ли, Яша? — Я засмеялся и отвернулся к стене.
— Во-во, Федорович! И я у тебя в долгу не останусь. Только помести меня, пусть прочитают. Значит так, бери ручку, не отставай... «Недавно передового скотника Якова Мартюшова пригласили в школу на воспитательный час. Ребята очень довольны. А потом он ответил на многочисленные вопросы. И волновался, переживал Яков, ведь выступал он в родной восьмилетке. И в этом классе, возможно, стояла та же парта, за которой он сидел в свои детские годы».
— Кончай, Яша! Мы же с тобой в соседней деревне учились. Всю зиму пешком, на своих двоих. Это потом нам школу построили.
— Вроде так. Но Логиновских не будет врать.
— Оно, конечно, раз Логиновских... — Я усмехнулся, но он не заметил. Он опять барабанил:
— «Ребята спрашивали на разные темы. О кормленье скота, о поенье. А под конец задали: какая у вас, Яков Васильевич, мечта? И он ответил: быть всегда впереди!»
— Кто «он»? Ты, что ли, Яша? — переспросил я и засмеялся.
— А ты не скалься! Имей выдержку, тон! И пиши давай, не отвиливай. А то поговорим в одном месте.
И в этот миг зазвонил телефон. Я вышел в коридор и взял трубку. Звонили из вечерней школы, просили прийти, — я там замещал учителя, и теперь меня все время дергали по ночам. Но сейчас звонок был как спасение. Я вернулся к Яше сияющий:
— Извини, друг. Меня требуют. Приезжай в другой раз и запишем...
Он молчал, даже не пошевелился. Только глаза стали большие, широкие. Налились, как неспелая слива, зеленым. Щеки тоже раздулись, точно их накачали. Я понял — это молчание перед грозой, и потому торопил события. Лишь бы скорее!..
— Мне срочно в школу. Я собираюсь.
Он задышал тяжело, с шипением и хлюпаньем, — как будто лопнула шина и в прокол хлынул воздух. И когда заговорил, то начал захлебываться:
— Я тебе покажу «срочно в школу!»... Я тебя выведу на чистую воду! Ишь, завилял хвостом, интеллиго...
— Яша, меня вызывают!
— А ты сними вызов!.. Я тебе — не половая тряпка. Я найду ходы-выходы! За передовика горой встанут... — Он еще якал, грозился, но я был уже у двери и вставил ключ. Руки дрожали, не слушались, еле вставил...
— Я все начальство подниму на тебя! Перед всеми раздену.
Но я уже был в коридоре. Он выскочил за мной — я захлопнул дверь. И сразу кинулся от него по подъезду. Он кричал вслед, ругался, стучал ботинками. Я думал, что он в меня что-то бросит. И только на улице вздохнул посвободней. Из дома вдруг ударило пианино. Это с моего этажа. Но кто же? Да Леночка! — вдруг понял и прибавил шагу. Музыка летела веселая, звонкая, поднималась все выше и выше и там лопалась, как пузыри. А я почти бежал, как будто спасался, но все равно сквозь музыку мне чудились крики и брань. И только на большой широкой улице я стал успокаиваться. Шли люди, шуршали плащами,
