привезенных князем пострадавших, к которым сбоку и позади пристроились еще десятка два юродивых, кладущих на все стороны поклоны.
Спустя два часа после заутрени крестный ход подошел к городским воротам. Андрей опасался ненужных расспросов, выбрался вперед, дабы решить возможные проблемы с привратниками – но караульные сами скинули шлемы, приложились к образам и поклонились процессии, осеняя себя знамением.
– Правильно… Кончать нужно с казанской напастью, кончать…
Узнавая от юродивых, от самих жалобщиков, что те идут к царю – молить Иоанна о защите против татарских набегов, против засилья Казани, – многие москвичи тоже бросали свои дела, пристраивались к людской колонне. Потому с каждым перекрестком, с каждой церковью, мимо которых проходила организованная Андреем толпа, людская масса прибывала и прибывала. К Фроловским воротам она разрослась уже тысяч до пяти человек, захлестывая улицу от забора до забора и вытягиваясь на сотни саженей. Вслед за монахами народ громко читал молитвы, крестился, многие прихватили с собой свои образа помимо приготовленных Зверевым. В общем, получался настоящий митинг.
Кремлевская стража, не видя у людей оружия, своего тоже обнажать не стала. Знакомый Андрею боярин Фолкин, что был здесь старшим, снял треух, приложился к образу Богоматери, несколько раз истово перекрестился.
– К государю идем челом бить, – пояснил князь Сакульский. – Во избавление от напасти Казанской, божьего гнева, чумы, Русь терзающей. Пусть защитит люд православный.
– Го-о-о-осподу помо-олимся, – почти оглушил бояр бас Гордея. Толпа не думала останавливаться, медленно втекая в ворота красного кирпича.
Стража попятилась – и отступила.
– Верно, – опять нашлись согласные среди караульных. – Кончать нужно с кровопийцами, кончать. Сколько можно людей русских губить? Что ни казанец, у каждого несколько рабов томится. Изводить надобно, все племя изводить под корень.
Тут неожиданно еще и колокол ударил с Ивана Великого. То ли к службе православных созывал, то ли упреждал служилых людей о крестном ходе. Колонна с иконами и молитвами добралась до красного крыльца и начала растекаться перед Грановитой палатой. Андрей взбежал по ступеням под длинный навес крыльца, торопливо огляделся. Нет, никого. Ратников, детей боярских, стражу никто не собирал, не выстраивал, заграждений не ставил. Чай, не демократия – митинги разгонять не принято, против своего народа даже самый паршивый правитель руку не поднимет. Бунт кровавый подавить – не дрогнут, но вот безоружных топтать, что слово свое власть предержащим сказать намерены, что крест на верность целовали, тягло терпеливо платят, что в стране отчей живут – никогда.
– Слушай меня, народ православный! – взмахнув рукой, громко попросил Зверев. – Все мы дети земли одной, все мы русские, братья по крови, братья по предкам нашим. Каждый из нас за пределы отчие, за веру свою живота отдать не пожалеет. Когда в одном краю земли кровь русская течет, у каждого из нас капля крови проливается. Когда в другом русскому люду боль причиняется, у всех нас в душе болеть начинает. Все вы знаете, о чем речь веду! Уж сколько времени ханство Казанское у нас на рубежах бесчинствует! Дедов наших грабили, убивали, в неволю гнали. Отцов терзали. Теперь нас мучают. Отчего же Москва наша на то спокойно взирает? Не иначе, бояре здешние до государя о бедах наших не доносят, царя обманывают, мзду от ханов басурманских берут. Не желают защищать землю русскую, кровь за людей русских проливать. Лишь мошну свою берегут, лишь о ней думают. Дозвольте именем вашим государю в ноги кинуться, о беде вашей донести! Дозволяете?
– Дозволяем! Любо, любо! Дозволяем! Слава князю Сакульскому! Дозволяем! Слава! Любо!
Под разноголосицу выкриков Андрей низко поклонился народу, осенил себя знамением, повернулся, чтобы подняться вверх по ступеням.
«Интересно, пустят или запрутся? – подумал он. – Иоанн, пожалуй, прятаться не должен. Он все по книжкам делает, а в книжках пишут, что правитель и народ его должны жить в любви и единении».
Тут высокие, тяжелые створки дворца распахнулись, на крыльцо вышел монах в скромной коричневой рясе, в куколе без матерчатых краев. Слева за ним спускался весь в золоте, с крестом на груди, кто-то из архиереев – Андрей никого из них не знал, справа – пожилой князь Куракин, думский боярин, в собольей шубе и бобровой папахе. Сановник тяжело опирался на резной, украшенный самоцветами, посох, лежащая на груди тонкая седая бородка мелко подрагивала. В дверях, в темноте внутри дворца, покачивались еще какие-то тени, но показаться на свет не решались.
– Государь… – Андрей не сразу узнал в скромном монахе царя и торопливо склонил голову в низком поклоне. – К тебе мир русский пришел. К тебе – за милостью, за защитой от напасти кровавой. Не гневайся, государь, мочи нет нашей более.
Разумеется, прятаться от народа Иоанн не стал. В Александровской слободе его убить собирались – все равно вышел. А уж ныне и вовсе бояться было нечего.
– Зело беспокойный ты слуга, князь Сакульский, – остановившись на две ступени выше, тихо произнес Иоанн. – Дерзкий, беспокойный, странный. Уж не знаю, нужен ли мне такой? Сказывай, что за смуту затеял?
– Иди сюда, – развернувшись к толпе, ткнул пальцем в однорукого мужика Зверев. – Смотри на него, государь. Жену его и двух дочерей татары в полон угнали, мать на его глазах зарубили, самого изувечили…
Крестьянин упал на колени и, истово крестясь, ткнулся головой в застилающую снег солому.
– Светлана, лицо покажи. Ее полста татар насиловали, когда я две недели назад ее из полона вытащил. Мила, поклонись царю. Вся семья летом нынешним в рабство угнана: муж, трое детей, сестра тоже разбойникам попалась. Твердята, голову склони. Жены и двух детей месяц назад лишился. Улеб, брось костыли. Летом ногу ему при налете татары оттоптали, потом на его глазах жену и дочь изнасиловали да с собой угнали. Малой один только спрятался, да как его теперь увечный растить сможет? Виклина, не плачь. Ее тоже мне из-под татар две недели назад вытаскивать пришлось. Забава, покажись государю. Она, может, сама бы лучше умерла, да детишек хоронить надо. Позабавились у нее во дворе татары. Малых, что идти не могли, порубали да родителям старым горло перерезали…
Зверев рассказывал довольно долго, тыкая пальцем в людей и перечисляя: смерти, насилие, рабство, рабство, рабство, и снова насилие, смерть. Привезенные им люди один за другим вставали на колени, крестились, плакали, склоняли головы. Вскоре, поддавшись порыву, вдруг опустилась, обнажив головы, вся толпа.
– Хорошо на бумажке людей пересчитывать, – тихо сказал Иоанну князь Сакульский. – Десяток угнали, троих вернули, друзья за Волгой не обиделись, через сто лет совсем милыми стать обещались. Хорошо во дворце о терпении рассказывать, о дипломатии умной и планах дальних. Не ты, государь, – они терпят. Они кровь неведомо почему льют, они увечными остаются, их в рабство гонят, их насилуют, они детей каждый год хоронят. Так ты, государь, не мне – ты им о терпении расскажи. Думаешь, коли девушку в полон угнали, целый год насиловали, а потом вернули – так, значит, все хорошо? Все на месте, ничего не случилось, можно и дальше дружить. Вот сам им это расскажи. Они терпят, они страдают. Посмотри им в глаза да то же, что мне, и расскажи.
Зверев грохнулся на колени, ткнулся лбом в ступени и надрывно возопил:
– Нечто тебе татары дороже народа русского, государь? Защити нас от напасти нестерпимой, защити!
– Защити, защити! – с готовностью подхватила толпа. – На тебя вся надежа! Тебя любим! Спаси, милостивец, оборони!
Иоанн Васильевич прошел мимо Андрея, спустился почти к самой толпе, остановившись всего в пяти ступенях от земли, перекрестился, поклонился людям:
– Братья и сестры, чада возлюбленные мои! Сердце мое болит за муки ваши, душа полна скорбью, и страдаю я страданиями вашими. Никто из вас не уйдет не услышанным, никто не останется не утешенным. У кого родичи в неволю попали – велю выкупить за казенный счет, кто добра лишился – тем помогу, дабы на ноги встали. Кто немочен, того в обитель определю, дабы голода и холода никогда не знали. Сердце мое полно скорбью за беды ваши. Все, все, что в силах моих, для вас сделаю. Но все ли вами испрошенное, неизбежно, ако пришествие Господне? Нужна ли цена такая за муки ваши? Нечто муками чужими иные муки можно облегчить? Близкие ваши многие жизни лишились, про то ведаю – но поднимет ли их из могилы
