смерть чужая? Смерть соседа, друга вашего? Сильна Казань, и коли пойти на нее, немало голов русских на землю в сечах скатится. Многие тысячи тел мертвых придется мне по дворам отсылать. Великий плач будет на земле русской, немало вдов, сирот в разных ее концах останется. Хотите ли вы боль свою чужою кровушкой смывать? Каждый человек русский моему сердцу мил, душе моей дорог. Каженный год рать порубежная уходит на восток вас от татей, душегубов иноземных оборонять. Коли надо, вдвое, втрое ее увеличу. Дабы накрепко земли обороняли. Но со всех краев детей боярских сбирать, да под стрелы каленые их кидать, на стены каменные, на смерть неминучую, на слезы вдовьи, на сиротство детей малых… Станет ли легче вам, люди, коли в соседнем дворе отца своего схоронят? Коли подруги ваши мужей своих лишатся, коли детей-сиротинушек во сто раз больше будет? Ответьте мне, люди, вашего суда жду. Ответьте, хотите ли чужой кровью души свои успокаивать? Суда вашего жду, народ русский: вы хотите крови? Хотите?
Государь спустился, начал спрашивать тех, кто стоял ближе, беря за плечи и глядя в глаза, как предлагал Зверев.
– Хотите вы этого? Отвечайте же, хотите?!
Ему не отвечали – бабы захлюпали носом, потом заплакали. В толпе эмоции заразны: вскоре уже почти вся площадь перед Грановитой палатой рыдала навзрыд. Скулили женщины и девки, утирали глаза мужики, выли, вскинув лица к небу и истово крестясь, юродивые. Прослезился даже Иоанн. Потупил взгляд все, казалось, повидавший князь Куракин. Спокоен остался один Андрей. Он спешно сбежал по ступеням, завернул за крыльцо и быстрым шагом пошел прочь. На душе было пусто и тоскливо. Он недооценил царя- книжника. У того оказался хорошо подвешенный язык, он не боялся говорить с людьми, он умел пробуждать человеческие эмоции, он был уверен в своей правоте и легко вселял эту уверенность в других. Он смог всего за пару минут перетянуть толпу на свою сторону, заручиться ее поддержкой, поддержкой народа. Зверев проиграл.
– Плевать… – с горькой обидой прошептал он себе под нос. – Плевать. Тридцать лет впереди еще есть, а там – сами виноваты. Отстрою укрепления в княжестве, закажу стволы пушечные, запасу пороха тонн двести. И ни одна собака на мои земли ступить не сможет. Заберу Людмилу и будем там жить, пока османам стены каменные грызть не надоест. А после – еще лучше жить станем. Проклятие!
Он остановился, сообразив, что ноги несут его к Успенскому собору. К Людмиле, к Людмиле… Да только сводня-то осталась там, среди рыдающей толпы. А без нее – и не переодеться, и на двор заветный не проникнуть. Зверев сплюнул и повернул направо, домой. Сегодня ему решительно не везло.
Боярин Иван Юрьевич заглянул в светелку поздно вечером, громко вздохнул:
– Здесь ли ты, друже? Отчего без света сидишь?
– Зачем мне свет? – ответил Зверев, что лежал на постели, бессмысленно глядя в потолок. – Письма мне писать-некому, читать неохота, а на себя любоваться – так зеркала нет.
– Здесь, стало быть, – притворил дверь хозяин. – Что же ты натворил, побратим мой Андрей Васильевич? Сказывал я тебе тихо сидеть, просил ведь. Что же тебе все в покое и радости неймется? Зачем затеял все это? Зачем войну накликаешь, почто супротив воли государевой идешь? В гневе царь ныне изрядном, в страшном гневе. Шиг-Алей уж примчаться к нему успел, головы твоей требует. Сказывает, не получится дружбы меж Казанью и Москвой, коли князь Сакульский на войну с татарами людей звать станет. Какая дружба, коли о войне речи ведутся?
– Хороший друг хан Шиг-Алей. С такими друзьями и врагов не надо.
– Хан уж не токмо Иоанну о ссоре возможной меж Казанью и Москвой изрядно наговорил, он и по думским боярам мурз своих разослал, и князей многих объездил. Всем одно молвит: коли голову твою на кол не насадить, хорошего ничего не получится. Дескать, придет известие о призывах твоих в Казань, так все сторонники и друзья зараз от нас отвернутся, все к османам отринутся, от которых нападения бояться не нужно. Не останется у нас там друзей – только враги. Вся работа кропотливая, что сто лет шла, рухнула, молвит, разом. Сколько лет собирали сторонников, сколько серебра потратили, сколько терпения проявили – так теперь более их нет, все из-за тебя одного рухнуло. Голову тебе рубить надобно, и рубить быстро. Коли ее в Казань послать, то от такого доброго жеста сам Сафа-Гирей наверняка умилится и не так рьяно станет призывать людей русских резать.
– Ты пришел за моей головой, Иван Юрьевич? Так ты того… Ковер кровью не залей. Хороший ковер, персидский. Откуда привез?
– Ты думаешь, я шутки шучу?! – повысил голос дьяк Разбойного приказа. – Уж не одно поколение великие князья один за другим отношения с Казанью выстраивали, друзей искали, опору, ханов своих на стол проталкивали, мурз прикармливали. Все для того, чтобы нападки на наши рубежи хоть когда-нибудь ослабить.. И что теперь? Ты одним махом все едва не погубил! А может, и погубил уже. За такое я бы сам не моргнув глазом любого на кол посадил!
– Великая дружба! Ты никогда не пытался завести дружбу с комаром, Иван Юрьевич? Вот ведь загвоздка, комар ведь, даже если тебя и полюбит всей душой, однако же питается он все едино кровью. И все равно тебя кусать станет. Знаешь, какое лучшее средство от комара?
– Казань – не комар. Хищник это матерый и сильный, такого не прихлопнешь. А вот приручить – можно.
– Ты сам-то веришь в это, боярин? Ручного хищника кормить нужно, натравливать на кого-то. На кого ты сможешь натравить Казань? Кроме Руси, грабить окрест больше некого. Вот и получается: либо мы их съедим, либо они нас. Пока что они нас обгрызают, а вы все о мире и дружбе речи сказываете. Не надоело?
– Упертый ты, Андрей Васильевич, как рожон [23] полевой. Дума против, бояре против, князья против, государь против, народ против. Несчастные, коих ты с собой с порубежья привез – и те войны не хотят! А ты все свое гнешь. Хоть тебе кол на голове теши. Благодари государя, он милостив. Во гневе повелел не голову тебе снести, а всего лишь прочь из Москвы выслать, с глаз долой, на край света, чтобы не слышно и не видно тебя было вовеки веков. Посему дам тебе поутру лучших коней, да поезжай с Богом. Имение твое аккурат под указ Иоанна подходит. Далеко, ни путей торных, ни городов людных. В опале ты отныне. В Москву более не показывайся. А что до оклада твоего, то пусть отец забирает.
– А как же Пахом? Он сюда еще только через неделю доберется. Мне его дождаться нужно, друже. Он ведь не знает, как с добычей обойтись. Что продать, что оставить. Не заставишь же ты дядьку моего по всей Руси с возками этими кататься? Да и дороги ко мне нет, сам сказываешь…
– Государь повелел тебя прогнать, но подгонять не сказывал. Посему из Москвы уезжай с рассветом, и чтобы внутри стен более не появлялся! Я тебе хоть и побратим, ан попадешься – своими руками на дыбу повешу. Царевых указов нарушать не дозволю! В предместье же можешь неделю пересидеть. Пахом приедет – в тот же день дальше и отправляйтесь.
– Добычи много, Иван Юрьевич. Продать бы хоть половину.
– Не зли меня, Андрей Васильевич, – тихо, но душевно попросил боярин Кошкин. – Всему пределы имеются. Племянницу спас – спасибо. Наверх помог подняться – за то и терплю от тебя изрядно. Но могу ведь и прогневаться. Как Пахом вернется, чтобы в тот же день на Новгородском шляхе оба были! В Новагороде добычу продашь, рынок там богатый. Неделю дарю на хлопоты. А опосля – в имение на рысях! Проверю.
Хозяин захлопнул дверь, но через минуту открыл снова:
– Да, и холопам скажи, на каком постоялом дворе прятаться намерен. Пахом ведь сюда приедет. Так чтобы знали, куда посылать.
– Ты меня прости, Иван Юрьевич, коли что не так…
– Бог простит.
Куда ему направляться, Зверев знал: на постоялый двор к привезенным в столицу смердам. Крестьяне были счастливы: они увидели царя, они говорили с ним, они слышали его, они познали, что царь любит их! Воспоминания их о вчерашней речи походили на экстаз: они начинали смеяться и плакать одновременно, креститься, захлебываться словами.
Андрей чувствовал себя в этой толпе выходцем из иного мира. В нем не оставалось эмоций, он не радовался и не грустил, ничего не хотел вспоминать, ни о чем не мечтал. Просто выполнял намеченные ранее действия. Стоя у ворот, он подзывал к себе смерда, вручал ему алтын на дорогу, благодарил за терпение – и выставлял за ворота. Подзывал следующего, вручал, благодарил – и за дверь. Только так он
