задолго до рассвета скачки, без остановок для обеда и отдыха, все его тело ломило, ноги еле шевелились, руки затекли и даже язык ворочался с трудом. Какие уж тут поиски и уговоры доносчика. – Завтра…
Постанывая при каждом шаге, прихрамывая на обе ноги и совершенно не чувствуя седалища, Зверев доплелся до двери в дом, ткнул пальцем в согнувшегося в поклоне хозяина:
– Я возьму вторую светлицу по левую руку. Вели принести туда кваса.
– А кушать что станешь, боярин?
– Князь, – поморщившись, поправил его Андрей. – Завтра.
– Будет сделано, княже, – тут же согласился хозяин.
Зверев кое-как поднялся на второй этаж, толкнул нужную дверь, стянул у порога сапоги, сбросил налатник и упал на постель, лицом в подушку.
В этой позе его и застал рассвет. Слабый скрип двери в жирных от сала подпятниках вернул князя к реальности. Он перекатился на спину, схватился за рукоять сабли – и застонал от боли. Тело болело сильнее, нежели вчера.
Болело от ногтей на ногах и до кончиков давно не бритых волос.
В светелку вошел всего лишь слуга: узколицый, русый, с потухшими глазами и кривым ломаным носом. Притворив пяткой створку, он тяжело поставил на стол глубокий лоток с коричневой тушкой.
– Прости, княже, беспокоить не хотел. Хозяин сказывал, ты вчера с дорога, устал, не ел ничего. С утра охоч до угощения окажешься. Вина принести?
– Квасу… – простонал Андрей, с трудом вставая на ноги. – Только квас. Во рту, как кошки нагадили. Вчера отчего… – Тут он увидел стоящий на столе кувшин и поправился: – Вчерашний в погреб отнеси, теплый.
– В снег поставлю, княже, – пообещал слуга.
– Постой… – расстегнул тяжелый пояс Зверев. – Ты прислуживал иноземцам, что вчера съехали с вашего двора, или кто-то из мальчишек?
– Все служили, господин. Малые, они шустрые, да токмо иногда в хозяйстве и тяжесть какую донести приходится, и с делом сложным управиться, приглядеть, совет дать, гостю помочь, коли сам идти не может.
– Я пока хожу сам, – сморщился Зверев, хромая к столу.
– Отвар мятный сделать надобно, княже, да растереть. Зараз и отпустит.
– А в снегу поваляться не посоветуешь? От холода воспаление гаснет. Боли же теплом лечатся, когда кровь по телу быстрее разбегается.
– Баню затопить прикажешь?
Андрей расстегнул поясную сумку и выгрузил на стол тяжело звякнувший парчовый кошель. Развязал узел, показал, как блестят внутри серебряные «новгородки».
– Скажи-ка мне, смерд, слышал ты, как послы сговариваются государя нашего, Иоанна Васильевича обмануть хитро и дани ему не давать?
– Прости, княже, в светелке при их разговорах не бывал, – развел руками слуга.
– А-а, стало быть про дань и план обмануть государя не слышал… – разочарованно вздохнул Зверев и потянул шнур, стягивая горлышко кошеля.
– Разве только мимоходом, господин, – спохватился слуга. – Шел как-то с охапкой дров мимо двери, а она чуть приотворилась, я и слышу, бормочут что-то…
– Видать, кто-то из бояр к ним заходил, раз по-русски беседовали.
– Да, точно, – обрадовался смерд. – Заходил кто-то из города.
– Но ты его не знаешь и опознать не сможешь, мельком видел?
– Так и есть! Токмо со спины, мимоходом, – закивал тот.
– Как тебя звать-то, человек? – улыбнулся Зверев понятливому служке и подвинул мешочек немного ближе к нему.
– Максимкой, господин.
– Стало быть, Максим, – уточнил Андрей, – ты слышал собственными ушами, как проклятые литовцы сговорились обмануть нашего государя. Собрали Юрьеву дань, но оставили ее себе. Для царя же отговорки придумали, глупцом его обзывая и доверчивым юношей, коему и соврать не грешно.
– Как есть слышал, – кивнул смерд.
– Уверен? Повтори!
– Государя, отца нашего, – перекрестился Максим, – дурными словами хаяли, вьюношей называли глупым, коего обманывать незазорно. Сказывали, обман задумали хитрый. Дань, ему посланную, себе забрать, а батюшку-царя словами пустыми уболтать и тем прибыток получить.
– Какую дань? – Князь взвесил в руке кошель.
– Юль… Юнь…
– Юрьеву!
– Ее самую, – встрепенулся Максим.
– Что ты говоришь?! – покачал головой Андрей. – Никогда от столь приличных кавалеров мерзости сей не ожидал. Но ты, человек русский, честный от природы, сей заговор, знаю, разоблачишь. В Москву помчишься, всех о задумке злой ливонской оповещая, в Посольский приказ дьяку Висковатому кинешься, все как есть расскажешь!
Зверев кинул кошель на стол ближе к служке.
– Как же ш-шь я поеду, милостивец?! – облизнул губы смерд. – Я же… Как уедешь? Прогонит хозяин-то, коли работу брошу.
– Там гривна[15] новгородского серебра, недотепа, – постучал пальцем по лбу князь. – Здесь тебе столько за всю жизнь не заработать. Не сдуришь, расскажешь все честно в приказе и людям прочим, еще столько же опосля получишь. Понял? Иди баню топи. До ночи в бане пропарюсь, а поутру на почтовых в Москву полетим. Собирайся. Коли есть, чего собирать, конечно. Ох, до чего же лопать хочется! Это хозяин верно угадал.
Со свидетелем Андрею повезло. Он хорошо усвоил, что именно от него требуется, и уже на первой почтовой станции прилюдно заголосил:
– Делается что, люди! Ливонцы проклятые царя нашего, отца, обмануть задумали, словами дурными хулят, обкрадывают страшно! Лошадей, лошадей скорее давайте! В Москву еду, все там расскажу! Все-все, до единого словечка.
Максим рассказывал громко и убедительно. Искренне, от души. Жалко только, к седьмому яму охрип. И возле Москвы князю Сакульскому, на время забыв гордость, пришлось среди ночи отогревать его в бане обычного постоялого двора у скорняцкой слободы. Впрочем, городские ворота все равно уже были закрыты на ночь.
В город Зверев отправил смерда на телеге. Тот обрел голос, но совершенно не мог двигаться после вчерашней гонки. Непривычен оказался служка с постоялого двора к долгим конным переходам. Сам Андрей поехал округ, через Смоленские ворота. Прилюдно показываться возле свидетеля, изрекающего налево и направо обвинения ливонским послам, ему показалось не с руки. Хватит того, чтобы на братчине боярам услышанную в дороге историю рассказать, к князьям знакомым заехать, холопов на торг отправить с этой новостью. Посольский приказ должен был получить Максима «чистого и невинного», дабы не заподозрить в словах патриота чужих интересов.
– Вот только за серебром он ко мне во дворец явится, это я не учел. Впрочем, история уже успеет закончиться, и всем будет все равно.
Из седла князя Сакульского вынимала дворня. Въехав к себе за ворота, он немного расслабился – и измученное тело тут же отказалось повиноваться, словно бы одеревенело. Но когда навстречу выбежала, кутаясь в платки, Полина, князь все же взял себя в руки, оттолкнул холопов, сделал пару неуклюжих шагов и заключил жену в свои объятия.
– Милый… – принялась целовать его в бороду, в губы, в глаза родная половинка. – Господи, да на тебе же лица нет! Иди скорее, в постель ложись. Я тебе бульону велю принести, рыбки белой. Вина хлебного выпьешь, дабы согреться.
– Нет, нельзя мне в постель, – мотнул головой и тут же застонал Зверев. – Братчина сегодня, надобно к побратимам сходить.
