Инспектор хлопнул дверью и укатил в Виккомак.
2
Позже, в тот же день, Дойл поехал в город в магазин «Доллар Мела», чтобы купить новое белье, носки и другие личные вещи, взамен загубленных противопожарной пеной. Он припарковал «кадиллак» у желтого бордюра,[37] а когда минут через десять вышел из магазина с пакетами в руках, машины уже не было – ее отбуксировали, а это значило, что она была на пути к «Морскому утильсырью Тоби». Этот огороженный колючей проволокой пустырь находился на дальней стороне острова и был предназначен для транспортных средств, конфискованных за правонарушения.
Дойл оставил пакеты у клерка в магазине и побрел по дороге вдоль канала Паманки, сгорбившись под сильным дождем. Его заляпанная краской роба потяжелела, стала холодной и липла к телу. Когда он в конце концов пролез сквозь забор на кладбище машин, то увидел, как огромный грязный механик отцепляет «кадиллак» дяди Бака от платформы буксира. На механике была испачканная джинсовая куртка с отрезанными рукавами. Одна рука была до самого плеча разукрашена татуировкой в виде расплывшейся стихотворной строфы. Он громко ворчал, опускаясь на колени в грязь, чтобы снять стальные подпорки с передних колес машины.
– Эй, ты, козел! – крикнул Дойл, приближаясь к буксиру. – Убери свои жирные лапы от моего «кадиллака»!
От неожиданности механик подскочил и закрутился на месте.
– Не преступай, на хрен, сих границ! – злобно заорал он, размахивая голыми ручищами. – Изыди, сеющий разорение негодяй!
– Не захватил с собой словарь. – Дойл взгромоздился на пятидесятигаллоновую цистерну с нарисованным черепом и надписью «Опасно». – Понял только слово «негодяй».
Механик направился к Дойлу, сжимая кулаки. Потом он вдруг остановился, и что-то похожее на удивление сморщило густую щетину на его лице.
– Будь я обезьяньим пометом! – ухмыльнулся он. – Старина Дойл! Ты бросил замок в Испании, чтобы снова прогуляться среди нас? Как, черт возьми, твои дела?
– Прекрасно, Тоби, – сказал Дойл, – если не считать, что у тебя моя машина.
Тоби посмотрел через плечо на «кадиллак».
– Я думал, что она принадлежит Баку, – сказал он. – Пойдем внутрь.
Дойл пошел через двор, следом за джинсовым задом Тоби, глядя на груды неизвестных разобранных механизмов, огромные ржавеющие чугунные глыбы судовых двигателей, поршни размером с кофейные банки, замершие на середине удара.
Много лет назад, в старших классах, Тоби и Дойл играли в футбольной команде «Бойцовые опоссумы Вассатига». Даже тогда, в ранней юности, Тоби был белой вороной – у него на плече была вытатуирована первая строфа из «Энеиды» на латыни. Уже тогда из него в равных мерах изливались Вергилий, Сенека, Гомер и непристойная брань во время совещаний игроков на поле.
– Воспой, о муза, – бывало, вопил он, перед тем как мяч вводили в игру, – битвы и мужа… ноги вынь из задницы!
Он принадлежал к тому редкому типу людей, которых называют «деревенскими философами», еще встречающемуся в отдаленных районах Юга. По наклонностям он был мыслителем на абстрактные темы, а по воспитанию – деревенским простачком, чьи амбиции простираются не дальше хорошей гулянки субботним вечером и долгого похмелья воскресным утром да рыбалки с видавшего виды алюминиевого ялика. Но его прапрадед был известным в девятнадцатом веке переводчиком Тацита,[38] и каким-то образом Тоби унаследовал от давно умершего ученого способности к мертвым языкам. По окончании школы ему удалось выиграть стипендию кафедры классических языков в Дартмут-колледже. Правда, его выперли со второго курса за то, что он сломал нос соседу по комнате, которому не понравился флаг Конфедерации, свешивавшийся из их окна в общежитии.
Цементный пол машинного цеха был таким черным и скользким от смазки, что Дойлу стоило труда стоять вертикально; он заскользил через рабочий отсек в крошечную душную контору. Здесь на стенах висели фотографии пышных красоток, которые прижимали к грудям слесарные инструменты и глупо улыбались с загаженных мухами прошлогодних календарей. Длинная провисшая полка, поддерживаемая двумя шлакоблоками, демонстрировала неполное собрание «Классической библиотеки»:[39] книги стояли в беспорядке и были испачканы машинным маслом. Дойл увидел Ксенофонта, Эпиктета, Марка Аврелия и… отвернулся.
Тоби выдвинул верхний ящик серого металлического шкафа для документов и вытащил бутылку «Старого Оверхольта».
– Нет, спасибо, – сказал Дойл, присаживаясь на груду справочников Чилтона.[40] – Это настоящая моча.
– Ты слишком долго жил в Европе, – сказал Тоби. Он вытащил зубами пробку, сделал долгий глоток и протянул бутылку Дойлу. – Скоро ты и ссать будешь сидя.
Дойл глотнул этого дешевого ржаного виски и вернул бутылку.
– Отвратительно, – произнес он.
– Перед тем как мы со слезами на глазах примемся вспоминать прошлое, – Тоби хрустнул суставами, – давай поговорим о деле: шестьдесят пять за эвакуацию, двадцать пять за мое потраченное время. На тот случай, если ты забыл, ты незаконно припарковался у желтого бордюра напротив «Доллара Мела», поэтому какому-нибудь достойному коммерсанту не удалось получить необходимую партию пластиковых сандалий, цветастых нейлоновых пляжных полотенец или оригинальных вассатигских перламутровых сувениров, сделанных из полиуретана где-нибудь на Шри-Ланке. Короче говоря, – он поднялся и громко рыгнул, – ты совершенно не изменился с тех давнишних паршивых наркоманских времен и являешься первым среди тех, кого мы называем долбаными нарушителями закона!
Он пукнул и облокотился на стол.
– Но я первым признаю, что без нарушителей закона, таких как ты, я бы подох с голоду, что с этической точки зрения ставит меня в интересное положение. Но, как сказал старый бездельник Эпиктет: «Мудрец не станет злиться на грешника – то есть на тебя – и будет лишь сожалеть о своем заблудшем брате, потому как гнев означал бы, что грешник получил вознаграждение за совершенный им проступок, вместо того чтобы почувствовать себя, как и есть на самом деле, совершенно опустошенным». Короче говоря, братец Дойл, подбрось мне полтинник, и назовем это честным и справедливым.
– Двадцать пять, – ухмыляясь, сказал Дойл. – Это все, что у меня есть.
– По рукам, – серьезно произнес Тоби.
Деньги перешли из рук в руки, и мужчины приступили к серьезной выпивке. За пару часов, пока уничтожались запасы «Оверхольта», они успели поговорить о прошлом, об общих друзьях, которые умерли, женились или мотали срок, о старших классах, о бывших подружках и шальных пьяных прогулках по дорогам штата с полицией на хвосте. Дойл рассказал Тоби о своем разводе, Тоби рассказал Дойлу о сменяющих друг друга заблудших деревенских шлюхах, которые скрашивали его горьковато-сладкое холостяцкое одиночество, более или менее постоянное, среди ржавых остовов и потрепанных остатков «Классической библиотеки».
– Я все еще не оставил надежду, – сказал Тоби. – Все, что мне нужно, – это женщина, которая может приготовить большую порцию кукурузной каши, поджарить свиные отбивные, хорошенько меня трахнуть, а после всего вслух читать на латыни Катулла.[41]
– Значит, ты обречен, – сказал Дойл, глотая осадок из бутылки.
– Как и ты, приятель.
– Я знаю, – сказал Дойл. – Я все еще люблю свою жену.
– В этом-то и проблема, – сказал Тоби. – С тех пор ты шатаешься из одного конца Европы в другой.
Они вышли, спотыкаясь, на тускнеющий свет двора, Дойл сел в «кадиллак», повернул ключ, и старая машина ожила. Потом он выключил зажигание. Во время их ностальгического обмена воспоминаниями, повестями о поражениях на любовном фронте и старыми анекдотами он забыл рассказать Тоби о неудачной попытке поджога и разрезанном опоссуме, о которой вкратце поведал теперь.
– Это какое-то охрененное дерьмо, – мрачно потряс головой Тоби, когда Дойл закончил. – Но меня это совсем не удивляет.
