он направляется от столика к столику, с заученной улыбкой, надетой на лицо, точно удобная маска. Он видит блеск тяжелых золотых украшений на загорелой коже; на гибком женском запястье неслышно тикают золотые часы стоимостью в его полугодовую зарплату; на нежное плечико изящно накинут шелковый шарф. В гладких черных волосах мужчин и женщин отражаются цветные огни лампочек, свисающих с решеток, увитых виноградом. Он – на сцене, он – внимательный ресторатор, – эту роль, жест за жестом, он выучил под терпеливой опекой Фло. За одним столиком он предлагает закуски, за другим настаивает на коктейле за счет заведения; рассказывает политический анекдот, легко лавирует между столиками, осмеливается высказать мнение о перспективах переговоров с басками по поводу прекращения огня, произнося все это с очаровательным кастильским акцентом.
Тем временем за запотевшим от пара окном кухни стоит Фло, царственная и восхитительно спокойная, в обычной белой униформе шеф-повара посреди лихорадочной беготни. Помощник обезумел, кондитер дрожит, официанты, стюард – они все словно заблудившиеся в лесу дети по сравнению с ней. Кажется, они вот-вот расплачутся. И вдруг, совершенно случайно, глаза Фло через стекло встречаются с глазами Дойла, и она улыбается ему, словно их связывает общая, только им известная тайна. Потом, складывая салфетки в четыре утра, они будут тихо перешептываться о прошедшем вечере и о незначительных делах, а когда уйдет последний официант, стоять у кассы, касаясь друг друга, и подытоживать выручку. На рассвете, прижавшись друг к другу, они медленно пойдут домой по пустынному paseo, [59] лягут в кровать и, слишком усталые для секса, обнявшись, уснут.
Часть 3
Дойл и Цирцея
Огастас Дойл был ленивым, беспечным человеком, у которого теперь не было иного занятия, чем спускать свои деньги в пивных за стаканом солодового джулепа, играя в покер и рассказывая чудовищно лживые истории о своих подвигах в известном походе армии генерала Скотта из Веракрус на холмы Монтесумы.[60] На самом деле в то время он был всего лишь рядовым поваром в квартирмейстерской службе сухопутных войск, неспешно двигаясь в тылу наступления в бряцающей, запряженной мулом телеге, набитой чугунными кастрюлями, мешками с бобами и бочками с мукой. Он стрелял в мексиканцев только пару раз, да и то с безопасного расстояния. И вот жаркой ночью 2 августа 1851 года он оказался в комнате отдыха для джентльменов в старой гостинице «Святой Хьюберт» на Чарльз-стрит в Новом Орлеане, в очень подозрительной компании и с последним серебряным долларом в кармане.
Огастас поставил эту драгоценную монету на пару тузов и восьмерок и проиграл плантатору-креолу с полным ртом золотых зубов, острым языком и стрит-флэшем. Плантатор так небрежно добавил доллар Огастаса в растущую кучу бумажных десяток и золотых и серебряных монет, лежавших перед ним на войлочной скатерти, что Огастас решил продолжить играть против него, чего бы это ему ни стоило. В последующих партиях он поставил шесть пуговиц от своей рубашки, потом запонки, сделанные из довольно красивых пресноводных жемчужин, потом маленький пистолет с рукояткой черного дерева, который держал за голенищем сапога, а потом и сами сапоги. И все проиграл.
Правила гостиницы «Святой Хьюберт» не позволяли неприлично одетому джентльмену оставаться в комнате отдыха с другими джентльменами. У персонала не заняло много времени вышвырнуть Огастаса за дверь. Так он оказался на улице в одних чулках, в расстегнутой рубашке с болтающимися манжетами и побрел в замешательстве по Вье-Карре,[61] беспомощно глядя на окторонок[62] в желтых, украшенных оборками платьях и шляпах с перьями. Они разговаривали, курили тонкие сигаретки и презрительно смотрели на него с балконов старых французских домов.
За десять лет до этих печальных событий, покидая свою мать, братьев и сестру на острове Вассатиг, в Виргинии (его отец умер задолго до этого от цинги и пьянства), Огастас был совершенно уверен, что его юношеское честолюбие, поддерживаемое веселым нравом, поможет ему достичь цели путешествия и он вернется сюда с женой, которая будет настоящей католичкой. Такую женщину было невозможно найти на Вассатиге – кроме Дойлов, там не было католиков, – поэтому Огастас уехал с острова в поисках женщины той же веры, что и все поколения его семьи. Увы, приобретение жены любой конфессии, как отмечают многие невезучие молодые люди, требует прежде всего соответствующего состояния, а Огастас никогда не мог надолго удержать деньги в кармане. Сейчас же было хуже некуда: впервые с начала его разгульной, полной приключений жизни он оказался без единого пенни, то есть совершенно нищим. Ему было нечем поужинать, негде переночевать, а утром не брезжило никакой надежды на завтрак или работу.
Охваченный острым приступом ностальгии, Огастас подумывал о том, чтобы вернуться безнадежным холостяком домой, на убогий остров, и, как все его братья, заниматься ловлей и торговлей устрицами. То есть тем, что он ненавидел всей душой. И действительно, если бы ему хватило денег на койку в четвертом классе на «Балтиморском пакетботе», история скорее всего о нем бы умолчала. Но он был без гроша и бесцельно брел по городу, пока к полуночи, почти в отчаянии, не пришел к пристани на углу Декейтер и Урсилайн. Там в свете дюжины качающихся фонарей колесный пароход «Памперо» принимал на борт людей и припасы для «тайного вторжения» на Кубу.
Будучи завсегдатаем пивных Нового Орлеана, Огастас много слышал о предполагаемом «тайном вторжении», ведь для мужчин нет ничего более приятного, чем, поглощая любимую выпивку, обсуждать войны прошедшие и настоящие. Он знал, что кубинский повстанец, генерал Нарсисо Лопес, набирает из добровольцев экспедиционный корпус, чтобы избавить Кубу от испанской короны. Генерал Лопес намеревался высадить своих флибустьеров где-то в отдаленной лесистой части острова, быстро разгромить неподготовленные местные войска и после этого, при поддержке угнетенных кубинцев, которые толпами придут под его победное знамя, привести сильно укрепленную «армию освобождения» к Гаване. Все пьяницы Нового Орлеана были единодушны во мнении, что такая кампания, какой бы благородной, отважной и тайной она ни была, вряд ли окажется успешной.
Огастас добрых полчаса задумчиво стоял, прислонившись к стене хлопкового склада, прислушиваясь к царапанью крыс внутри и глядя на мускулистых негров из портовых кварталов, вкатывавших бочки и таскавших военное снаряжение по трапу в трюм судна. Его мысли были в полном беспорядке. Потом он увидел самого генерала Нарсисо Лопеса, появившегося на палубе в окружении нескольких старших офицеров. Все они дымили толстыми кубинскими сигарами. Генерал в одиночестве спустился на пристань, чтобы руководить работой или хотя бы сделать вид, что руководит, потому что негры не обращали особого внимания на его приказы. Тем не менее он являл собой великолепное зрелище в своем безупречном белом мундире и ярко-красном кушаке, обернутом вокруг талии. Единственным свидетельством его звания была одинокая золотая звезда, вплетенная в воротник кителя, а единственным оружием – подзорная труба в футляре из красной кожи на ремне, перекинутом через плечо. Это был человек неопределенного возраста, но явно старше шестидесяти, с волосами пепельно-серого цвета. Тем не менее он выглядел крепким и здоровым, полным сил и определенно заслуживал человеческой преданности.
В тот момент, когда генерал с достоинством военного отдавал приказы, которым никто не придавал значения, Огастас Дойл отважился на решительный поступок. Он закатал расстегнутые рукава, чтобы выглядеть как человек, только что оторвавшийся от важного дела, как можно лучше заправил рубашку без пуговиц, собрался с духом и зашагал прямо к генералу на пристань. Энергичный молодой офицер – американец с длинными соломенными волосами, в модном, сделанном на заказ, синем мундире – вытащил кольт и поспешил вниз по трапу, чтобы перехватить Огастаса, но тот остановился в нескольких шагах от генерала и уважительно поклонился ему. Генерал подал офицеру знак остановиться.
– Генерал Лопес, могу ли я иметь честь воспользоваться минутой вашего внимания? – спросил Огастас Дойл.
Генерал вежливо улыбнулся и кивнул.
– Сэр, я узнал, что вы ищете ветеранов последней войны с Мексикой, чтобы укрепить ваши отважные ряды. Я один из таких ветеранов и горячо желаю Кубе свободы от ее угнетателей, хотя, без сомнения, не так горячо, как вы, выходец из этой страны, который первым испытал гнет проклятых испанцев. Как бы то ни было, я охотно служил бы под вашим знаменем и мог бы быть вам полезен своим опытом, приобретенным в победоносной армии генерала Скотта. В качестве незначительного вознаграждения мне нужны лишь пара ботинок и пища один или два раза в день, даже если она будет состоять только из сухарей и синих бобов.
