– Неужели это Стрелок собственной персоной?
Дойл поднял голову. У другого конца стола стоял Таракан Помптон, в сумерках его длинное желтоватое лицо напоминало морду ящерицы.
– Ну что, выпьем?
Дойл не ответил. Таракан примостил свою тощую задницу на скамью и положил локти на стол. Пива он не взял. Вытащил сигареты, прикурил и поставил пачку вертикально, словно могильный столбик.
– У тебя десять секунд, – прорычал Дойл, – до того, как кому-то придется собирать тебя по кускам.
Голова ящерицы слегка обиделась, но подалась вперед и постаралась придать голосу жесткие нотки. Однако голос предательски дрожал.
– Обычно я убиваю за то, что ты сделал вчера.
– Попробуй, – сказал Дойл.
– Но тебя, Мэнникс, не так-то просто убить, да?
Дойл пожал плечами.
– Если ты серьезно так думаешь, то ошибаешься. Любого можно убить. Ты не имел права врываться в мой дом и забирать карты, и я скажу тебе почему: твой проклятый дядя продал их мне два года назад. Я заплатил за них тридцать кусков.
– Да тебя накололи, – выпалил Дойл. – В этой земле нет ничего, кроме старой табачной трухи.
– Да уж, пришлось раскошелиться, чтобы это выяснить, – резко сказал Таракан. – Я нанял знающего человека, чтобы тот отправился в Лондон, в Адмиралтейство, и перерыл груду исторических бумаг, это обошлось мне еще в семь кусков.
– Тебя снова надули, – сказал Дойл. – Бак раскопал то же самое в архиве, в Ричмонде, и это ему ничего не стоило.
– Таким образом, я делаю вывод, что теперь вы, Дойлы, должны мне тридцать семь штук. – Таракан выпустил в сырой воздух облако колеблющегося дыма.
– Но я готов простить этот долг, если ты немного поумнеешь и, на хрен, продашь мне эту долбаную землю. Двести пятьдесят «косарей», и все долги забыты. Так что это по-любому отличная сделка. Что скажешь?
– Нет, – решительно ответил Дойл. – Я не продал Брекен, тебе уж точно не продам.
– Не знаю никакой Брекен.
– Понятное дело, – сказал Дойл. – А центр «Королевской синей колы» был так, прикрытием.
– Угу. – Таракан неубедительно закивал.
– В общем, никакого сокровища нет, ты это знаешь, но тебе все равно нужна моя земля. Почему?
Таракан с трудом сглотнул. В его голосе появились настойчивые нотки.
– Все, что я могу сказать, – что есть другие люди, которые заинтересованы в ней по своим собственным причинам. А с этими людьми шутки плохи. Они на самом деле крутые, не то что слабаки вроде меня.
Дойл допил остатки в первой кружке.
– А эти твои заинтересованные люди, случаем, не из Делавэра?
Таракан заморгал.
– Возможно. Опять же, они могут быть откуда угодно.
Он быстро оглянулся через плечо в дождь, словно кого-то искал.
– В общем, после того как Бак умер, я вежливо позвонил Мегги, чтобы сказать: «Эй, пришло время мне получить от тебя причитающееся», – знаешь, что эта долбаная шлюха сделала? Эта долбаная шлюха повесила долбаную трубку прямо мне в ухо!
– Стой! – Дойл поставил наполовину пустую кружку на стол. – Не смей называть Мегги шлюхой.
– Ты, наверное, шутишь, – недоверчиво сказал Таракан. – Здесь есть только одна шлюха, которая надула полгорода…
Дойл поднялся, рванулся вперед и ударил Таракана правым кулаком прямо в левую скулу. Он неустойчиво стоял на ногах, поэтому удар получился несильным, но достаточным, чтобы сбить Таракана со скамьи на соломенный настил, залитый пивом.
Таракан поднялся, держась за щеку, с обидой в округлившихся глазах.
– Тебе не следовало этого делать, Дойл, – сказал он. Он всхлипнул совсем не по-мужски. – Это была твоя последняя ошибка.
Он повернулся и, спотыкаясь, побрел в дождь.
Дойл сел обратно и допил пиво, потом натянул на голову мокрую шляпу, поправил ее и вышел под дождь искать Мегги. Аттракционы находились на другом конце площади среди чахлых сосен. Дойл стоял у металлического крашеного ограждения и смотрел, как «ракушки» описывают круги в мокром небе под специфическую заунывную музыку. Он прищурился, и ему показалось, что он увидел голый белый бок Мегги на вершине параболы, поэтому не заметил, как сзади к нему вплотную подошли двое мужчин.
– Ты проиграл мои деньги, везунчик!
Это был коротышка ирландец с «Колеса фортуны». Его твидовая кепка намокла, из полумрака на Дойла пристально смотрели черные выпученные глаза.
– Я считаю, что этот парень должен мне пятерку. Как ты думаешь, Иисус?
Здоровяк в дождевике выступил вперед и вытащил из кармана что-то кожаное. Дойл разглядел, что у того в руке. Это был плетеный кожаный носок, набитый свинцовыми пулями. В ту же секунду он дал Дойлу в висок, рядом с ухом. В голове взорвался фонтан искр, Дойл потерял сознание и упал на землю. И только смутно чувствовал, как здоровяк Иисус пинает его по ребрам мотоциклетными ботинками, как его тащат по грязи и мокрым сосновым иглам к подъездной дороге за деревьями, где под дождем с включенным двигателем уже ждет длинная темная машина.
14
Темнота была населена ползающими существами. На одной ноге не было ботинка и носка, и кто-то – муравьи? – кусал голые пальцы Дойла. Это болезненное ощущение вернуло его из беспамятства, он понял, что лежит на матрасе, на цементном полу, в комнате без окон, где-то, где раньше никогда не бывал. В помещении стоял спертый, сырой запах цементного подвала, откуда-то сверху приглушенным эхом доносились голоса. Его руки и ноги были слабыми и непослушными, он лежал не двигаясь, сосредоточившись на муравьях, кусающих пальцы ног, и пытался вспомнить свое имя.
Спустя некоторое время муравьи забрались выше и начали кусать его руки и лицо. Он сжал зубы, чтобы не закричать. Сначала он думал о Пабло, нащупывая пустоту в сердце, которую раньше заполнял сын. Потом он подумал о большом холодном стакане бурбона с колотым льдом, мятой и сахаром, но поблизости не было ни бурбона, ни мяты, ни сахара и, уж конечно, колотого льда. Он снова провалился в беспамятство и оказался на карусели. Рядом была Мегги, совершенно голая, ее мокрые волосы развевались, а груди болтались, когда кабинки, вопреки закону тяготения, выносило в ночь и дождь. И Дойл громко стонал на каждом вираже. Потом он снова подумал о Пабло и почему-то вспомнил детскую книжку на английском, которую они вместе купили в Мадриде. И он начал вслух повторять запомнившийся кусок стишка, просто чтобы слышать собственный голос и чтобы напомнить себе, что еще жив: «Мой суп пролит, мой зуб болит, ботинка нет, нога – привет, в руке скворец, стиху конец».[136] Дойлу понравилось, как глухо звучит в темной комнате его голос, и он продолжил повторять эти строчки сначала тихо, потом громко, потом еще громче, пока не закричал во всю силу своих легких: «МОЙ СУП ПРОЛИТ, МОЙ ЗУБ БОЛИТ, БОТИНКА НЕТ, НОГА – ПРИВЕТ, В РУКЕ СКВОРЕЦ, СТИХУ КОНЕЦ!» Он кричал и кричал, и через некоторое время из-под двери в дальнем углу комнаты показался узкий клин света и послышались приближающиеся раздраженные голоса. В следующее мгновение дверь распахнулась, включился верхний свет, яркий, как солнце, после всей этой тьмы. Дойл тут же замолчал и успокоился, поглядывая сквозь ресницы на вошедших.
– Этот хренов ублюдок вынослив, как лошадь, – сказал один с ирландским акцентом. – Мы в него вкололи столько дерьма, что на армию хватило бы.
– Еще дозу? – спросил другой. Тоже ирландец.
– Не знаю, – ответил первый. – Это может быть опасно.
Второй держал в руках черный виниловый чемоданчик. Он расстегнул молнию, вытащил длинный блестящий шприц и маленькую бутылочку с прозрачной жидкостью, вынул пробку и начал наполнять шприц. Пока он все это делал, Дойл вспомнил, где он видел эти выпученные глаза и напоминающее луковицу лицо
